Мария Купчинова - В поисках цветущего папоротника

Аннет освободила руку, прикоснулась к плечу Алеся; сквозь дым сигарет, поплыл знакомый аромат духов:

– Познакомься, Пьер, мой польский друг, пан Алекс.

– Да-да, я искренне жалею о случившемся, пан Алекс, я так расстроен, что не могу написать ни строчки, но когда на одних весах взвешиваются судьбы цивилизации и маленькой Польши… сами понимаете, что перевесит. Вы же понимаете, правда? – невинные глазки буравили собеседника, требуя понимания и сочувствия.

Не дождавшись ответа, отошел к спорящим:

– Вы правы, Будар: главное – сохранить Францию. С восточной и центральной Европой пусть разбираются другие.

Словно в насмешку маленький духовой оркестр на балконе заиграл Шопена, Аннет потянула Алеся в центр зала, где кружились несколько пар.

– Ты же знаешь, я – не поляк.

– Какая разница? Пусть немного позлится, – отмахнулась Аннет, – точность нужна лишь в математике.

Заглянула в глаза, когда-то лучившиеся преданностью:

– Ты забыл меня? – и, не дожидаясь ответа, вздохнула. – Я люблю Пьера, но так часто чувствую себя одинокой…

Дважды после той встречи Аннет звонила, а однажды вдруг предложила прокатиться. Оказалось, она водит машину как профессиональный гонщик: голубой кабриолет нёсся по чёрным мокрым дорогам с сумасшедшей скоростью.

– Ты и мужа так возишь?

– Пьер не пускает меня за руль. А сам ездит не быстрее семидесяти километров в час. Но для чего тогда такая птица? – Аннет нежно гладила свой роскошный Delage D8, глаза, как и прежде, таили лукавство, смешанное с тоской.

В небольшом кафе на окраине Парижа они выпили по чашечке кофе, согрели руки у камина. Холодный ночной ветер приносил то дым паровозов, то запах горячего металла с ближайшего завода.

– Пьер когда-то писал хорошие стихи, в которых соединял несоединимое. Свет и тени, колючий бархат трав и измятые капли росы, шёлк страстных ночей и голубую свежесть одиноких рассветов… Но уже давно – ни строчки. Считает себя великим стратегом, уверяет, будто война с Германией – условность, игра в рыцарство. А я знаю: война будет страшная, безжалостная, – Аннет тихо плакала. – Мне страшно, Алекс.

Неправда, что время гасит любовь. В то мгновение Алесь отдал бы всё, включая собственную жизнь, лишь бы утешить и защитить эту женщину с большими чёрными глазами и ранней сединой в густых каштановых волосах. Расставаясь, он церемонно поцеловал Аннет руку.

«Почему именно сегодня пришли эти воспоминания? – профессор тяжело вздохнул. – Столько лет прошло, что стало казаться: это было с кем-то другим».

Он старался уходить от разговоров о войне. Фронтовики перечисляли взятые и оставленные города, названия фронтов, номера дивизий. У него в памяти был лишь безымянный французский взгорок, деревушка да дорога к перевалу Фаид в Северной Африке. Враг – один и тот же, но слишком разная география…

…В аккуратном палисаднике сбежавшим молоком кипела белая сирень, а в опустевшем доме, только что оставленном беженцами, продолжал работать забытый радиоприёмник: «Перед лицом охватившего французов смятения умов, перед фактом ликвидации правительства, ставшего прислужником врага… я, генерал де Голль, французский солдат и командир… от имени Франции твердо заявляю следующее: абсолютным долгом всех французов, которые ещё носят оружие, является продолжение сопротивления».

Нет, это было позже…

Десятого мая сорокового года «странную войну», которую Пьер Ламар называл «рыцарским поединком», сменила другая: страшная и безжалостная, что так пугала Аннет.

Каждый день заходил профессор Этьен Гастон, кивал на включённый радиоприёмник:

– Слышал? Они обошли линию Мажино.

– Да.

– С каждым днем все ближе к Парижу.

– Да.

Казалось, Париж замер в ожидании: ни громких разговоров, ни проклятий приближающимся бошам, ни уверений в неизбежности победы. Лишь сосредоточенное молчание, суетливые сборы тех, кому есть куда бежать, да плач ребенка из комнаты цветочницы Эмилии, несколько дней назад родившей золотушного малыша.

– Я больше так не могу, Алекс. Хоть подавать патроны, кем угодно, но я должен быть сейчас с ними, я – француз.

– Этьен, ты когда-нибудь держал в руках винтовку?

– Нет. Я научусь.

Свет далеких звезд запутался в листьях цветущих каштанов. Тишину нарушил рёв сирены, словно злые, ощерившиеся собаки, залаяли зенитки…

– Подожди, Этьен, я с тобой. Только оставлю соседу ключ от комнаты.

Комната художника удивила пустотой и порядком: краски, кисти на стеллажах, картины составлены к стене. Сам Чижевский, непривычно аккуратно одетый, стоя у окна, всматривался в сполохи прожекторов и что-то тихо шептал.

– Осип, – Алесь положил руку художнику на плечо, – я попрощаться зашёл…

– Уходишь? – в глазах обречённость и тоска.

– Попробуем с Этьеном найти линию фронта.

– Алекс, можно мне с вами? Возьмите, а? – сквозь обречённость прорвалась надежда. – Я всё время думал: это не моя война, а вот только сейчас, сию минуту понял: чужих войн не бывает.

Позже Александр Станиславович, как ни старался, не мог вспомнить, сколько прошло дней или ночей…

Пережитое в юности повторялось как в плохом сне: беженцы, тягачи, лошади, солдаты без винтовок. Только на этот раз на дорогах были ещё и танки, которые почему-то шли в сторону, противоположную линии фронта. Кто-то говорил: «Защищать Париж», кто-то утверждал: «Бегут, нет снарядов!»

Точно в полдень, словно по расписанию, прилетели бомбардировщики. Беженцы, уже побывавшие в таких передрягах, при появлении самолетов залегли, прикрыв голову руками (Алесь силой заставил своих спутников последовать их примеру); остальные, будто поражённые столбняком, стояли, с трудом осознавая, что происходит.

Несколько сброшенных бомб разрушили дома на обочине, повредили танк, затесавшийся в толпу беженцев. Потеряв управление, массивный R35, будто неповоротливый майский жук, зажужжал, цепляясь гусеницами за пыльную дорогу, и начал разворачиваться вокруг оси. Командир экипажа, молоденький лейтенант, с детским любопытством следивший, как от самолета отрываются и летят бомбы, не удержался на откидной крышке башенного люка. Взрывная волна с размаху бросила его под копыта запряжённых в фургон лошадей.

Испуганные лошади понеслись, не разбирая дороги. За ними на подгибающихся ногах бежала обезумевшая от крика простоволосая женщина. Среди рёва, грохота кто-то почти шепнул: «У неё там ребёнок». Услышали все, а Чижевский, не раздумывая, кинулся наперерез лошадям.

Немецкий летчик не отказал себе в удовольствии развернуться и выпустить очередь по фургону с лошадьми.