Мария Купчинова - В поисках цветущего папоротника

В британской полевой форме, с нашивкой на плече «France» и красной, белой, синей ленточками на погонах, Алесь постучался к мадам Дени.

– Мой Бог, месье Алекс, неужели это вы…

Мадам Дени постарела, усохла и до того, как заговорила, выглядела уменьшенной копией самой себя. Но она так отчаянно всплёскивала руками, так искренне радовалась встрече, так суетилась, пытаясь одновременно и что-то рассказать, и усадить Алеся, что щёки зарумянились, а живость в движениях и глазах напомнила прежнюю хозяйку, которую побаивались жильцы мансарды.

– Не сомневайтесь, месье Алекс, я сегодня же приготовлю вашу комнату, сама. Только сама. Разве можно на кого-нибудь надеяться в наше время?

В комнату заглянул худенький темноволосый малыш лет четырёх с паровозиком в руках и тут же исчез. Мадам Дени проследила за взглядом Алеся:

– Узнали, месье Алекс? – замахала руками, смущаясь. – Боже мой, что я говорю? Вы же его видели только завёрнутым в пеленки. Сын Эмилии, помните, она назвала его желанным. Сколько мы пережили, месье Алекс!

Заглянула в соседнюю комнату:

– Дезире, мой мальчик, поздоровайся.

Малыш отложил игрушку, подтянул штанишки, доверчиво глянул снизу вверх распахнутыми глазёнками:

– Bonjour, месье. Вы мой папа?

– Нет, милый, твой папа еще воюет, – мадам Дени виновато посмотрела на Алеся. – Он задает этот вопрос всем, кто носит военную форму.

Недолгое молчание, повисшее в комнате, оборвалось вздохом, больше похожим на сдерживаемый плач.

– Что мы пережили, месье Алекс, что пережили… Помните Жана, маленького скрипача, он с дедом часто играл здесь, на перекрёстке или во дворе?

– Я видел, как они на веревке качались, – перебил тонкий детский голосок.

Плечи старой француженки затряслись.

Алесь вынул из противогазной сумки фонарик, протянул мальчику:

– Это тебе, подарок.

– Насовсем?! – карие глаза заблестели от восторга. – Можно? И в колодец с ним можно? Нет, лучше в метро. Я ещё никогда не был в метро!

– Эмили прятала у себя подругу, еврейку. Она очень боялась за сына, и мальчик часто играл у меня, – мадам Дени почти захлебывалась словами. – Не знаю, кто их выдал, немцы проверяли всех жильцов. В тот вечер Эмили, как чувствовала, оставила Дезире ночевать со мной. Я тоже очень боялась, месье Алекс. Не за себя, я отжила свой век, но было так страшно, что кто-нибудь скажет о ребенке, и его заберут…

Слёзы медленно катились по морщинистым щекам.

– Их повесили в декабре сорок третьего. Мальчика-скрипача и его деда. Они были в Сопротивлении: связные бросали записки мальчугану в шапку, а старик относил по адресам. Виселица стояла вот тут, на перекрёстке, где играл маленький Жан. Ему было страшно, он описался, и струйка заледенела на штанишках… А они, – мадам Дени кивнула головой в сторону окна, выходящего на площадь, – они сидели в кафе, пили свой кофе и молчали. Лишь жаловались на то, что кофе желудёвый, а не настоящий… Подумать только, и это французы! Иногда мне кажется, что я их ненавижу.

В кулаке сжат белый кружевной платочек – часть той жизни, что была оборвана войной. Мадам Дени вытерла платком слезы, шёпотом закончила:

– Я тоже молчала, даже когда немецкий капитан насиловал мою племянницу. Иначе Дезире остался бы один. А сейчас эти лицемерные негодяи и трусы обрили её… Розина сказала: «Не плачьте, тетя, всё забудется. Зато наш малыш остался жив».

С усилием заставила себя улыбнуться:

– Я – старуха, месье Алекс, но теперь, ради мальчика, придётся жить долго…

Заходящее солнце позолотило медные статуэтки и посуду в витрине антикварного магазина, пробежалось светлыми полосками по нагретому асфальту, поиграло в кудрях рыжеволосой девчонки, замешкалось на куполе собора.

Париж остался Парижем. И всё-таки в чём-то неуловимом – изменился.

При свете дня Алесь ощущал себя парижанином, но в предзакатные часы душу смущало неясное беспокойство. В Тунисе ночь наступала быстро, а затянувшиеся сумерки Парижа тревожили размытостью красок, непреходящим чувством опасности; любая промелькнувшая тень казалась подползающим врагом…

В первый момент Алесю показалось: Аннет не изменилась. Всё тот же аромат любимых духов, тонкий классический профиль, насмешливо-грустные чёрные глаза. Может, лишь в привычно строгой прическе прибавилось несколько седых нитей. Так не меняются произведения искусства, пока время нещадно отыгрывается на людях.

После первых минут неловкого молчания и узнавания, Аннет с жаром заговорила о муже:

– Я так рада, Алекс. Пьер опять начал писать стихи. В сорок втором и сорок третьем годах издал по книге. Не так быстро, как прежде, но книги расходятся. Я сейчас принесу, Пьер подпишет их для тебя.

Нет, видно, меняются все. Даже если глаз не замечает этого…

– Спасибо, не стоит. Я ничего не понимаю в стихах.

Августовский вечер не принёс прохлады. Духота давила, прижимала к земле. Алесь устало брёл по бульвару Сен-Мишель в сторону Люксембургского сада.

«В сорок втором месье Ламар издал книгу… Рыжий Жюль, пулемётчик, совсем еще мальчишка, погиб во время высадки десанта в северной Африке в сорок втором.

В январе сорок третьего их батальон Иностранного легиона участвовал в «боях местного значения». Кажется, так говорили по русскому радио», – усмехнулся про себя Алесь.

Странная штука память. Она хранит не события, не дни победы, а пережитые чувства бессилия, радости преодоления, сопричастности общему горю и общему делу.

…Переменчивая погода зимой в горах могла довести до отчаяния, холод и сырость мурашками забирались под одежду, разъедали легкие. Надрывный кашель по ночам сотрясал блиндажи. Лишь одно обнадёживало: расползшаяся после дождей узкая дорога-грунтовка через перевал Фаид пряталась в тумане и казалась непроходимой для германских танков. В это поверили и командиры, и рядовые…

Немецкие разведчики вынырнули из тумана как призраки и бесшумно вырезали охрану. Тревогу успел поднять только один – профессор Этьен Гастон не спал, пытаясь решить в уме очередную математическую задачу.

…До серого, тусклого рассвета оставалось ещё минут двадцать. Они сидели за укреплением, наскоро сооружённым из обозных машин, и ждали танки генерала Роммеля. Немолодой капрал в берете цвета «хаки», с шарфом, обёрнутым вокруг шеи, хрипло шептал по-русски:

– Не обессудьте, Александр Станиславович, видел, давеча, как вы мылись. Такие шрамы только после казачьих сабель остаются. Я прав?

– Да.

– Вы, батенька, не спешите, подпустите танки как можно ближе. И пулемётом своим пехоту отсекайте. А танк мне оставьте. Единственный способ вывести его из строя – перебить гусеницу. Не беспокойтесь, не промахнусь. Первый же танк им дорогу и закупорит.