Мария Купчинова - В поисках цветущего папоротника

– Считай, лейтенант, что в расчете. В следующий раз встретимся – убью.

Устиныч с силой опустил к полу ствол автомата командира:

– Не заводись, Алексей, не время…

Утренняя служба давно закончилась, а священник в чёрной сутане всё ходил между скамьями для прихожан, поправлял свечи перед иконостасом, крестился. Когда в притворе костёла появился капитан в фуражке с выгоревшим васильковым верхом, отец Михаил вздохнул с облегчением: чему быть, того не миновать.

– Не стану утверждать, что день добрый, пан ксёндз. Думаю, вы уже слышали, какой клад отыскали в купальскую ночь.

Костров снял фуражку, пригладил редеющие волосы, в которых сквозила седина, по-хозяйски опустился на последнюю скамью:

– Присядьте, гражданин Базилевич. У нас с вами найдется о чём побеседовать, – слегка усмехнулся. – Наслышан, вы у своей паствы авторитетом пользуетесь. Да вот какое дело… Судя по найденным документам, парашютисты, останки которых обнаружили, на связь с моим отрядом летели, так что уж получается – дело это и моё, личное. Будь у нас раньше связь с Москвой – лучше бы воевали, больше бы немцев уничтожили, так?

– Ваши партизаны – немцев, а сколько те ещё заложников расстреляли бы? Сколько жизней не досчитались бы? На это плевать, да? – неожиданно для самого себя вскипел отец Михаил.

– Может, забыли, пан ксёндз, но война была. А на войне редко у кого получается отсидеться в своей хате. Не хочешь, чтобы стреляли в тебя – стреляй сам. Такая вот арифметика.

– Знаю я вашу арифметику, – священник вскочил на ноги, от волнения по лицу пошли багровые пятна. – А дети маленькие, старики, старухи – как они в вашу арифметику вписываются?

– Да никак не вписываются! – капитан тоже вскочил на ноги и не закричал – заорал так, что колыхнулось пламя ближайшей свечи. – У меня самого дочка маленькая, и я всё понимаю. Только на войне невозможно угадать, с какой стороны прилетит пуля. И нет другого выхода: либо ты животное, которое тупо позволяет уничтожить себя, либо сопротивляешься. До конца и несмотря ни на что. Это вы здесь привыкли спасать свою шкуру, подстраиваясь под того, кто побеждает. В конце войны, небось, все партизанами стали!

Костров сбавил тон и усмехнулся:

– Разноцветными. Красные, белые, зелёные [48] В Западной Белоруссии советских партизан называли «красными», бойцов Армии Крайовой «белыми», а польских партизан, подчинявшихся советскому командованию, «зелеными». …

– Потому и выжили, – ксёндз устало опустился на скамью. – Главное – не то, какой флаг над головой болтается, не власть за тридевять земель, а кровь близких и молоко, которым мать вскормила.

Помолчал и угрюмо добавил:

– У каждого – своя правда, лишь у Бога – истина. А парашютисты… Ты сам сказал, капитан: война.

– Вот тут ты не прав, отче, – Костров потёр лоб, глаза. Болела голова и ужасно хотелось спать. – Война – войной, но пули-то не немецкие, а охотничьи были! Зверя охотники промышляли, да, видно…

Капитан не договорил. Он хотел сказать, что у парашютистки нашли фотографию седой женщины, подписанную: «Дочке Сашеньке», но вместо этого упал вперёд, словно кто-то крепко подтолкнул его сзади. На старом потрёпанном кителе медленно расплылась кровь.

Нежданный прихожанин в дверях костела спрятал в кобуру под сорочкой немецкий парабеллум. Ни гражданская одежда, ни стоптанные башмаки не могли скрыть офицерскую выправку.

– Бегите, пан ксёндз, скоро здесь будут гэбисты.

Отец Михаил растерянно смотрел то на упавшего Кострова, то на стоящего в дверях.

– Зачем, Адам? Может, ещё сумеем помочь, – наклонился над капитаном, неумело отыскивая пульс.

– Обижаете, отец Михаил, – по тонким красивым губам бывшего аковца змейкой проскользнула улыбка, – я стреляю без промаха. Не сомневайтесь, он пришёл арестовывать вас, а теперь вы имеете шанс спастись.

– Спастись? – священник выпрямился и в гневе пошел на стрелявшего. – Уходи прочь! Тому, кто здесь поднимает оружие – не место в храме. Спаси себя, если сможешь, а я пойду той дорогой, по которой шли другие. Каждый со своим горем, – закончил он неожиданно спокойно.

В тот же день отца Михаила арестовали. Известие о его аресте быстро распространилось от деревни к деревне. В Близневцах, где старики помнили пана ксёндза мальчишкой, молчаливая толпа преградила путь телеге, на которой везли арестованного. Впереди всех, сжав бледные губы, стояла Ева.

Отец Михаил дёрнул связанными руками, сказал негромко, но так, что услышали все:

– Не трэба. Не ў страху, у любові жывіце. Блаславі вас Гасподзь! [49] Не надо. Не в страхе, в любви живите. Благослови вас Господь! (бел.)

Народ расступился.

Взглянув Еве в глаза, Михась совсем тихо добавил:

– Даруй, сястра [50] Прости, сестра. (бел.) .

– Зоська, неси еще самогон.

На столе – нарезанный толстыми ломтями хлеб, сало, «пальцем пханая» колбаса, в миске квашеная капуста. За столом – двое.

– Zmieniłeś się, Vaclav [51] Ты изменился, Вацлав. (польск.) .

– Да? А вот она – нет. Смотри, какая чистая.

Небритый, давно нестриженый мужчина поднял почти опорожненную двухлитровую бутыль, разлил остаток по стаканам.

– Есть вещи, которые не меняются. В бытность Княжества Литовского, в Великой Польше или при большевиках, но ржаная самогонка в Пуще остаётся прозрачной, – усмехнулся тот, кого собеседник назвал «Вацлавом», – словно слеза… Тебе, Адам, ту слезу не понять, твой батька – «осадник», налегке сюда пришёл, а мои прадеды – горем и по’том пущанскую землю выпестовали!

– Nie poznaję Wilka [52] Не узнаю Волка. (польск.) , – человек, сидящий напротив, пожал плечами. – Что случилось?

– Случилось?!

Высокий мужчина в вылинявших солдатских галифе, кургузом пиджаке, рубахе-косоворотке оттолкнул стол, поднялся, раздражённо заходил из угла в угол по комнате, поглядывая то на образа в красном углу, то на фотографии в простенке между окнами.

– Случилось то, что нас предали. Все. Твоё святое лондонское правительство, ещё в сороковом издавшее приказ о массовых диверсиях, готовности к боевым действиям и создании конспиративных ячеек. Генерал Окулицкий, в сорок пятом распустивший Армию Крайову, освободивший нас от присяги (нас или себя, Адам?!), но тем не менее выразивший надежду, что мы будем бороться, пока есть хоть малейший шанс. Хуторяне, которые боятся нас, словно бандитов!

– Они и должны бояться.

«Мужик всегда остаётся мужиком», – Адам Гжелевский презрительно скривился, заметив грязь под ногтями сотрапезника.

– С тридцать девятого, ты только подумай, Адам, десять лет жизни в схронах! Ради чего?!

– Ради независимой Польши, Вацлав.