Мария Купчинова - В поисках цветущего папоротника

– Это всего лишь слова, а я устал, даже волки устают… Где самогон, Зоська?!

Вместо бутыли с самогоном у Зоськи в руках два автомата:

– Волк, Гжель, быстро уходим, хутор окружают гэбисты.

Два часа особый отряд НКВД вместе с милиционерами горотдела обыскивал старую хату.

«Ведь были же! Ещё печка горячая, картофель в чугунке тёплый. Словно сквозь землю! Впрочем, нет – в подполе паутина и никаких следов…»

Послышался глухой взрыв.

– Есть, Виктор, есть, Устиныч прав оказался! – сильно хромая, опираясь на палку, в комнату вошёл седой мужчина в форме милиционера. – Действительно потянуло «Волка» в родные пенаты. Из местных один за клеть заглянул, там у стены, на взгорке, сосна сухая. Пошарил в траве под ней – кольцо! Стало быть, лаз в схрон.

– Нельзя туда лезть, – всполошился командир спецотряда, – бандиты снизу всех перестреляют.

– Да что уж, теперь-то – милиционер глянул на ногу, – учёные. Мы им гранату туда спустили да крикнули: «Есть живые – вылазьте!» Четверо вылезли. Говорят, «Волк» внизу, раненый, а куда делся Гжель – не знают.

Милиционер вышел из дома, тяжело опустился на ступеньки крыльца. Вытер локтём вспотевший лоб, достал папиросину, сунул в зубы, да так и замер, забыв прикурить.

Задравшиеся штанины коротковатых форменных брюк обнажили разбитый левый ботинок и самодельный костыль под культей правой ноги.

– Покойтесь с миром, – пробормотал седой, – Ванечка, Янка, Стасик да жёнка ненаглядная. Как смог, рассчитался я за вас.

Раненый «Волк» отстреливался до последнего, не давая преследователям проникнуть внутрь укрытия, затем перекрестился и выстрелил себе в висок. Второй выход из схрона вёл в ложбину у Пущи, к заброшенному роднику. Адам Гжелевский с Зоськой воспользовались им и скрылись в лесу. Милиционеры попытались преследовать их, но время было упущено…

Деревенские мальчишки, родившиеся в послевоенные годы, долго ещё находили в ложбине у родника стреляные гильзы и выковыривали пули из стволов деревьев…

– Мам, расскажи о войне!

– Ох, Юрочка, расскажи да расскажи, каждый день одно и то же…

Сидя на низком табурете, Марыся чистила картошку. Светловолосый мальчуган с кучерявым чубом пролез в кольцо маминых рук, взял ладошками за щёки, заглянул в глаза. Оказавшиеся на одном уровне глаза очень похожи: серые, с проблеском рыжих крапинок.

– Калі ласка [53] Пожалуйста. (бел.) , мамочка.

О, господи… Восемь часов – с учениками в музыкальной школе, потом согнувшись на огороде; ужином накорми, убери… На завтра бы еду приготовить да сесть за швейную машинку – соседка попросила платье сшить, но как откажешь сыну, если так просит?

Отложила нож, вытерла руки, посадила сынишку на колени.

– Что, опять про то, как немцы пришли?

– Ага, – и замер в ожидании.

– Говорила уже: пришли они в нашу деревню в самом начале войны. Сытые, файные [54] Красивые. , а по сторонам поглядывают, будто напуганы чем. Не к нам, к тетке Стефании пожаловали – у неё дом был побогаче. Офицеры-то в доме, а простой солдат, он и есть солдат. Вышел, сел на крылечко, хочется ему поговорить, да не с кем. Тут дед Захар подвернулся, его Стефания из комнат шуганула, боялась, кабы не ляпнул чего. Солдат-то всполоханный, твердит да твердит: не по правилам, дескать, советы воюют. В лесу на деревьях сидят и сверху стреляют. Пока начальство очухалось – многих положили… Всё причитал: «To nie jest Francja!»

– Так он же по-немецки говорил, мам, как ты поняла?

– Да нет, по-польски, но с акцентом. Дед Захар его то ли не понимал, то ли не хотел понимать. Солдат тогда на русский перешел. На офицеров своих кивает: «Тут им не Франци’я». Смешно так, с ударением в конце, вот и запомнилось.

– Дальше, мам, – Юрка историю эту наизусть знает, а всё равно переживает и торопит.

– А дальше пришёл другой солдат, говорит: «Герр офицер зовет!» Ну, зашла в дом, они и спрашивают: «Gdzie jest mężulek pani? [55] Где муж пани? (польск.) » А меня, словно понесло что-то, возьми да соври: «Не ведаю. Под Вестерплатте воевал» [56] Полуостров на польском побережье Балтийского моря под Гданьском (Данцигом), на котором с 1 по 7 сентября 1939 года гарнизон польского военно-транзитного склада героически держал оборону против немецких войск. .

Юрка радостно хихикнул, глазёнки блеснули:

– Испугались?

– Скривились. Не нравилось им, когда напоминали, что поляки сопротивляться могут.

– Но мы же не поляки, мам!

– Ты-то у меня – скрозь советский, – гладит Марыся кудрявые волосёнки, – а я – полька.

– А бабушка белоруска, да? Чудно!

– Так бывает. Главное, мы одна семья. Ладно, слушай дальше. Второй-то, с забинтованной шеей, меня на кровать подтолкнул, присел напротив: «Мы во многих домах бываем. Всюду молчат. О чем ни спросишь – молчат. Что вы за люди такие?»

– А ты ему… – сынишка, гордо выпрямившись, отчеканил, – то свидетельство велькости народа! Бо калі слова – срэбра, маўчанне – золата [57] Если слово – серебро, молчание – золото. (бел.) .

– Так, – кивнула Марыся.

О том, как потянулся к ней немец своими лапищами, как, оттолкнув его, выбежала из дома Стефании, чуть не сбив сидящего на крыльце солдата, она маленькому сыну не рассказывает. Хотя до сих пор помнит, как понимающе усмехнулся солдат, увидев её горящее от гнева лицо, и повторил: «Тут им не Франци’я».

А немец-то искал её. Неизвестно, чем всё закончилось бы, не перепрячь мама дочку в доме дяди Михася.

– Мам, а партизаны? Партизаны же у нас были?

– Были, как не быть, – Марыся ласково треплет светлые волосёнки, целует упрямый затылок.

– Не треба, мама, я ужо взрослый, – хмурится мальчик. – Про партизан расскажи!

– Да что рассказывать. Ну, водокачку взорвали. Школу в деревне сожгли. Не любили их у нас…

– Они же немцев убивали, мама!

– А немцы потом нас из-за них, – рассердилась Марыся. – Всё, сынок, ложись-ка ты спать!

Сынишка, набегавшись за день, быстро заснул, а Марыся, пристроив керосиновую лампу возле швейной машинки, шила заказанное платье и воспоминала…

В покосившемся домишке рядом с костёлом холодно. Что только хозяин ни делал, но печь продолжала дымить и быстро прогорала. Хорошо, при польском часе успел залатать крышу, до остального обустройства руки не дошли. Самому ксёндзу и так бы сошло, да жаль племянницу, которую сестра попросила схоронить от немецких глаз. Впрочем, и от любых других недобрых глаз тоже. Вот и не разрешает отец Михаил днём Марысе со двора выходить: больно уж своенравна девчонка, не уследишь!

Давно уже готов нехитрый обед: затирка, слегка забеленная молоком, да свекла тушеная (продукты, что пока еще остались, велено экономить), а дядя Михась всё не идет из костёла. Марыся сдвинула черный платок по самые брови, накинула на плечи старый кожух, доставшийся Михасю от отца, пробежала в костёл и остановилась в нерешительности.