Мария Купчинова - В поисках цветущего папоротника

Костров вздохнул. В глубине души он понимал: как не спрятать того, кто ночью пришёл с оружием в твой дом? И хорошо ещё, если грозится застрелить корову или кабана – хотя и они – кормильцы, а если жену или ребёнка?! Но войны без жертв не бывает. Ещё в сорок четвёртом сказал Кострову командир одной такой банды: «Мы враги…»

В купальскую ночь ребятишки опять обнаружили останки двух погибших. К счастью («Подумать только, «к счастью», – капитан печально усмехнулся своим мыслям), убитые оказались советскими парашютистами, и, судя по всему, погибли давно, ещё зимой сорок второго.

«Но расследовать всё-таки надо. И похоронить по-людски, с почестями. Может, сходить в ближайшую деревню, к пану ксёндзу, вдруг что-то слышал или знает?»

Идти не хотелось: жена сердилась, что муж почти не бывает дома, годовалая дочка в лицо папку не узнает, да разве он виноват – работа такая… невесёлая.

При мысли о жене Кострову каждый раз хотелось улыбаться. Маленького роста, полненькая дивчина с зелёными глазами перед войной окончила медучилище в Гродно, а в разросшемся партизанском отряде не хватало женских рук – ухаживать за ранеными. Зимой сорок третьего Алексей ночью постучал в её хату. Лида, ни слова не сказав, надела овчинную шубу, в тряпичную сумку сложила бинты, вату, кусок хлеба с салом и пошла за ним. В этой шубе до пят спала в землянке с ранеными; закрепив на поясе болтающиеся полы, по болотам пряталась, когда немцы облаву на партизан устроили. И сейчас ту крепко истрепавшуюся шубейку хранит, смеётся: «Мне она свадебный наряд заменила».

Капитан согнал с лица улыбку, потёр ладонью лоб – после ранения частенько в самый неподходящий момент начинала болеть голова. Хотел сосредоточиться на предстоящем разговоре, но почему-то упорно возвращался мыслями то в холодную зиму сорок первого – сорок второго, то в май сорок четвертого…

Едва заметная лесная тропинка обрывалась у склона поросшего мелколесьем оврага. Когда-то на дне его бил источник, студёная родниковая вода казалась детворе слаще вожделенных кусочков рафинада. Но примыкающий к ложбине хутор давно заброшен: старики умерли, единственный сын ещё в тридцатых годах перебрался с семьей в Варшаву. Дно оврага заболотилось, и неухоженный родник чуть струился, с трудом пробиваясь сквозь зелёную ряску тины. Только местные жители ещё помнили, как ворчливо бурлил он здесь прежде, радуя душу.

Партизанский отряд Кострова контролировал часть Пущи до этой ложбины. Дальше, на хуторах и в сёлах за ложбиной, хозяйничал отряд Армии Крайовой. Охотников в отрядах хватало, но за хлебом, солью, даже одеждой, которая в лесу изнашивается быстро, приходилось обращаться к жителям ближайших деревень. Днём на подворье хозяйничали немецкие сборщики, ночью – аковцы (так называли солдат Армии Крайовой местные жители), а ранним утром приходили партизаны и забирали последние припрятанные крохи. Там, где аковцы считали себя единственной законной властью, не обходилось без перестрелки с партизанами. Ни хлеба с салом, ни самогона (как воевать без него?) на всех не хватало. Чем ближе подходила линия фронта, тем сильнее активизировались соседи. Появились листовки с портретами Рузвельта и Черчилля. Дескать, они подписали договор со Сталиным, что советские войска остановятся на линии польско-советской границы 1939 года. Партизаны посмеивались: «Размечтались!» В середине мая сорок четвертого аковцы начали наступление на партизанскую зону. Приближающуюся Красную Армию должны были встретить «законные» хозяева «всходних кресов» [47] Польское название территорий нынешних западной Украины, Белоруссии и Литвы, входивших с 1918 по 1939 год в состав Польши. . Когда потери от столкновений с аковцами стали ежедневными, Костров через сельчан попросил о встрече с командиром отряда соседей: не хотелось воевать на два фронта, теряя людей.

…Присланная в качестве проводника семнадцатилетняя Зоська легко нырнула в утренний туман лощины, а лейтенант Костров с Устинычем, не слишком доверяя аковцам, задержались, высматривая возможную засаду. Первые лучи майского утра окрасили туман над оврагом в нежно-палевый цвет, отчего крупная коренастая Зоська, появившаяся на противоположном склоне, показалась прозрачной и невесомой.

Устиныч разгладил заскорузлым пальцем усы:

– Хороша девка, – подтолкнул Кострова локтем, – эх, лейтенант, не будь войны, тебе с такой бы да в стог, а не на свидание с этими…

Алексей промолчал. Даже себе он ещё не признавался, как сильно тянет его к Лиде.

Когда парламентарии перебрались через овраг, Зоська уже шлёпала босиком по проселку, размахивая тряпичной самодельной сумкой и поднимая столбы пыли. Вскоре дорога вильнула в сторону, за поворотом показалась небольшая одноэтажная усадьба, перед входом – шлагбаум, охраняемый эсэсовцем. Костров с Устинычем одновременно вскинули автоматы, но девушка, спиной почувствовав опасность, обернулась:

– Нет, панове, нет, то наш человек, переодетый!

В старой усадьбе на стене в большой рамке – фотографии нескольких поколений семьи. Суровый улан в конфедератке и женщина в вышитой рубахе, разноцветной полосатой юбке до щиколоток напряженно смотрят в объектив; мужчина в серой военной куртке без знаков различия и круглой фуражке «мацеювке» стоит за спиной сидящей на стуле девушки с венком на голове, юноша в студенческом мундире…

– О чем будем договариваться, товарищ комиссар? – военный, высматривающий кого-то у окна, иронично выделил последние два слова и повернулся к вошедшим. Запах хорошего одеколона, отлично сидящая офицерская форма, холодные прищуренные глаза – точно такие, как у мужчин на фотографиях.

Костров попытался предъявить полномочия от штаба партизанского движения, но собеседник лениво махнул рукой:

– Оставь себе эти погремушки. Можно подумать, я не знаю, кто в сорок первом забрал мои схроны, да, видать, не сильно тебе помогло это, – скептически оглядел выгоревшую, вылинявшую, с заплатами гимнастерку и грязные сапоги командира партизан, – на чужом не разбогатеешь. Хочешь сказать, мои ребята плохо воюют с немцами?

– Нет, но они воюют и с партизанами.

– Ты рассчитывал на что-то другое? Как там любят говорить в ваших органах: «тамбовский волк тебе товарищ»? Я – не тамбовский, пущанский Волк, – аковец горделиво выпрямился. – И на товарищество зря надеетесь. Мы не смиримся, вы такие же враги, как и немцы. Придёт время, рассчитаемся за всё! А пока… – пожал плечами, – у вас свои задачи, у нас – свои. Гжель, проводи панов, – усмехнулся, отодвинув занавеску в другую комнату.

Вслед партизанским парламентариям один за другим прозвучали два выстрела, пули впились в дверную притолоку. Костров сорвал с плеча автомат, обернулся и встретился глазами с тем, кого когда-то отпустил в лесу. Появившийся из-за занавески чисто выбритый, ухоженный капитан не очень походил на того изможденного, с впавшими щеками, который врезался в память Алексея, и всё же это был он, Адам Гжелевский. Опустив руку с браунингом, Гжелевский брезгливо кинул: