Мария Купчинова - В поисках цветущего папоротника

Отец Михаил замолчал. Следуя за его взглядом, стали оборачиваться и прихожане: в дверях костёла, не сняв васильковую фуражку с краповым околышем, стоял офицер в плащ-палатке.

– Возрадуемся же Воскресенью Христову, – неловко закончил ксёндз и по проходу между лавками пошел к вновь пришедшему.

– Вы за мной? – протянул вперед руки со сжатыми кулаками.

Вошедший покачал головой:

– Нет, – вытащил из кармана клочок бумаги, прочитал, – мне нужна Ева Базилевич.

– Ева? Сестра ни в чём не виновата, арестуйте меня, – Михась настойчиво совал в лицо офицеру свои руки.

Тот устало отмахнулся:

– Успокойтесь, ни вас, ни её я не собираюсь арестовывать. Я тороплюсь: всего пара слов, а вы продолжайте службу.

Костров очень изменился, но Ева узнала в небритом постаревшем мужчине с жёсткими глазами, вокруг которых угнездились ранние морщины, безусого лейтенанта. Они вышли во двор, Алексей достал из-под плащ-палатки гармонь:

– Вот, Трофим Алексеевич просил передать, для племянника.

Ева вздрогнула, отступила на шаг:

– Нет, это же его? – и пристально посмотрела на лейтенанта.

– Да, – неохотно продолжил Костров, – товарищ капитан вместе с двумя милиционерами преследовал бандитов и угодил в засаду. Милиционеров сразу расстреляли, капитану переломали кисти рук и бросили в колодец. Сказали: «Сам сдохнешь, гармонист…»

Вздохнул, но продолжил совершенно бесстрастно:

– Мы успели. И бандитов захватили, и капитана вытащили, только руки ему так искромсали – врачи не смогли ничего сделать.

– Где он сейчас? – голос Евы дрогнул.

– Не знаю. Вечером я навестил его в госпитале, а утром сказали, что он ушёл. Простите, мне надо идти.

Из костёла донеслось:

– Chrystus Zmartwychwstal! – Prawdziwie Zmartwychwstal! [42] Христос Воскрес! – Воистину Воскрес! (польск.)

Старый профессор шёл по городу, стараясь в разговорах с самим собой и воспоминаниях о прожитом забыть о недомогании. За спиной остались Костёл Обретения Святого Креста и монастырь бернардинцев, соединившие в себе удивительное переплетение разных стилей: готики, ренессанса, барокко.

«Поговаривают, напротив Костёла собираются строить новое здание драматического театра, интересно, чем сумеют ответить современные архитекторы?» – Александр Станиславович вздохнул. Ещё никогда дорога домой не казалась ему такой долгой.

Редкие фонари на мосту через Неман, отражаясь в чёрной воде, не рассеивали сумерки. Присесть бы на лавку, отдохнуть… Но на ближайшей с удобством расположился и храпит подвыпивший бродяга, а остальные заняты влюблёнными парочками.

По мосту, что-то громко обсуждая, шла весёлая компания. Девчушка в рыжем плаще и таком же берете, отчаянно жестикулируя, пыталась перекричать друзей, а поняв, что её не слышат, сорвала с головы берет и бросила в собеседников. В жесте было столько ребяческого, что профессор невольно улыбнулся: «Кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали».

…Вот так же, крича и бросая шляпки, встречали их в городах освобождённой Франции в августе сорок четвертого. Странно, почему вдруг именно сейчас пришли эти воспоминания: улицы, изрытые воронками, развалины зданий, флаги Франции, вывешенные во всех уцелевших окнах; перезвон сохранившихся колоколов, речи, рыдания и неизменная «Марсельеза», подхватываемая возбуждённой толпой… Как давно это было.

…В тридцать пятом году вояж из Вильно в Париж ничем не напоминал поездку с юга России до Бреста по стране, раздираемой безумием гражданской войны. Удобное, уютное купе, пересадка в Варшаве, за окном поезда – аккуратно прибранная Европа, похожая на картинку в иллюстрированном журнале.

Прямо с вокзала – в Латинский квартал, к Сорбонне. Алесь ни минуты не сомневался в том, что найдет в Париже любимую женщину. Даже в этом огромном городе умная, красивая, нежная (тут Алесь вставил бы еще сотню прилагательных) женщина с насмешливыми чёрными глазами не могла затеряться.

Только что прошёл обильный майский дождь. Ветер ещё стряхивал с листьев тёплые тяжёлые капли, в ритме «Болеро» стучащие по брусчатке площади. В лужах плавали белые лепестки цветущих каштанов, под красными тентами ближайшего кафе нахохленные голуби мешали хозяйке расставлять маленькие кофейные столики и плетёные стулья, а молодые красивые девушки с намокшими под дождём волосами, громко переговариваясь и смеясь, подбегали к тяжёлым дверям старейшего университета Франции, дружески улыбаясь швейцару в ливрее…

Алесь с удовлетворением отметил, что понимает почти всё, о чем говорят (как оказалось, французский язык, который в детстве заставляла учить мама, задержался в памяти навсегда), и несколько неуверенно спросил у привратника об отце Аннет.

– Oui, monsieur, bien sur [43] Да, месье, конечно. (франц.) , – закивал красноносый седой страж дверей, – кто же не знал старого профессора! Он был всегда так дружелюбен, иной раз мог даже задержаться и поболтать о погоде или рыбалке, хотя, скажу вам, месье, сдаётся, он никогда не держал в руках удочки…

Швейцар оборвал фразу на полуслове и, согнувшись в поклоне, открыл входную дверь перед элегантной темноволосой женщиной в серебристо-синем костюме, появившейся из голубого спортивного кабриолета. Женщину поддерживал под локоть высокий блондин в серой пиджачной паре, с тонкими щегольскими усиками и слащавой улыбкой.

– Каков красавец, – не сдержавшись, пробормотал привратник, когда эти двое зашли в вестибюль. По восторженному взгляду, устремлённому прямо перед собой, было непонятно: относится восклицание к спутнику женщины или к машине, в великолепном обтекаемом кузове которой не было ни единой прямой линии.

– Видели? Это дочь того, о ком вы спрашивали. А рядом с ней – супруг, сам Пьер Ламар. Не слышали? Не читали? – хохотнул. – Я тоже не читал. Говорят, самый продаваемый поэт Франции! Месье, вам нехорошо? Вы побледнели… Может, воды?

Поезд до Парижа шёл всего двое суток. Но опоздал на целую вечность. Судя по тому, как Аннет легко скользнула взглядом и, не задержавшись, прошла мимо, она не нуждалась ни в воспоминаниях, ни в том, чтобы её спасали… Взрослый, тридцатипятилетний мужчина, Алесь в душе так и остался мальчишкой: не хотел верить, что женщины или помнят тех, кого любили, всю жизнь, или после расставания забывают достаточно быстро.

Алесь не смог бы объяснить, на что надеялся, оставаясь в Париже. Деньги таяли намного быстрее, чем он ожидал. Гостиницу пришлось поменять на комнату в мансарде. Вопреки респектабельному внешнему виду, Париж изнутри оказался выжигой и скупердяем. Подъезды домов, лестницы – тесные, узкие. Каждый раз, поднимаясь по винтовой лестнице на пятый этаж, Алесь улыбался, вспоминая Бальзака: неужели этот тучный гений действительно жил в мансарде? Наверное, он как штопор вкручивал себя в стеснённое пространство между стеной и перилами.