Николай Спасский - Византиец

Отдав письмо, Виссарион откинулся в высоком, обитом бархатом, с подлокотниками кресле. Не вальяжно, а с ощущением комфорта и уверенности. И спросил:

— Ну так что, молодой человек, что вас привело ко мне? Хотите порадеть о Греции?

Интуицией юный Н. понял, что здесь требовалось отвечать то, чего от него ждали.

— Ваше высокопреосвященство, я грек. Я вырос в Константинополе. Я не могу и не хочу стоять в стороне, когда решается судьба нашей родины и нашей церкви. Простите меня, ваше высокопреосвященство, что я так говорю, но сейчас судьба Греции и судьба православной церкви зависят от вас. Если вам удастся организовать новый крестовый поход, наша родина и церковь будут спасены. Если нет — турки уничтожат нас.

Возьмите меня, ваше высокопреосвященство. Я готов работать столько, сколько нужно, и делать все, что вы прикажете. Для меня было бы огромной честью работать под вашим началом.

Произнеся эту маленькую речь, Н. замолчал, словно выдохся. Господи, подумалось ему, прости меня грешного. Он даже не мог сказать, что это была ложь во спасение. Ибо спасал он только себя самого. Только бы Виссарион не догадался, с каким истинным чувством произносил Н. эти проникновенные слова.

По молодости мы не чувствуем полутонов. Н. казалось, что после четвертого крестового похода, после того разгрома, который венецианцы учинили в Константинополе, после того как они расчленили великую империю и присвоили себе добрую часть ее наследства, после всего этого говорить, что только крестовый поход спасет Византию, можно было только в насмешку.

Ни для кого не составляло секрета, что вплоть до последних десятилетий Европа продолжала добивать одряхлевшую империю, разрушая тем самым барьер, отделявший Запад от нашествий с Востока, только уже не языческого, а мусульманского, что гораздо страшнее. Ведь даже сейчас, когда турецкие орды стояли у самых ворот Запада на Босфоре, Европа по-настоящему так и не протянула руки помощи Византии. Для великого гуманиста Томмазо Парентучелли было важнее создать папскую библиотеку, чем спасти от османского ига десятки миллионов братьев-христиан, хотя бы даже пребывающих в ереси.

Все эти мысли пронеслись в голове Н. за считанные секунды, поскольку были думаны не один раз. Однако, слава Богу, Виссарион ничего не заподозрил. Он принял слова юного просителя как подобающую случаю лесть. Не более того. К тому же, похоже, решение уже было принято. Старому кардиналу требовался молодой сотрудник. Собеседование проводилось больше для проформы. Виссарион, полагавшийся на свое знание людей, любил, прежде чем брать человека на работу, посмотреть ему в глаза, пощупать его.

— Вы правильно говорите, сын мой. Однако вы приняли католичество. Это вовсе не обязательно.

Н. решил отвечать почти честно.

— А что я мог делать, ваше высокопреосвященство? Остаться православным — значило бы остаться вместе с Марко Эудженико и другими подобными ему. А я не хочу этого. Эти люди готовы обречь нашу родину и церковь на уничтожение, только бы не отойти от заветов старины. Вы же сами говорили, ваше высокопреосвященство, что церковь должна быть едина.

— Но я не отходил от православной веры, сын мой. — Кардинал незаметно перешел на «ты». (Хороший знак, отметил Н.) — Как ты видишь, я и сейчас остаюсь тем же простым монахом ордена Святого Василия, что и тридцать лет назад. Ты сделал другой выбор. Но Бог простит тебя.

«Пронесло». Н. не мог удержаться от потайной ухмылки, хотя всячески старался давить в себе любые отвлеченные мысли по ходу столь ответственного разговора. Он помнил, как учил отец: «Не ерничай, даже в уме, глаза выдадут».

— В своем выступлении на Флорентийском Соборе «L’Oratio dogmatica pro Unione» я отнюдь не призывал к переходу в католичество.

Виссарион, по-видимому, остался удовлетворен разговором. Н. потом узнал, что главным для кардинала в любом человеке, тем более в претенденте на место, была лояльность. Кардинал верил в свое умение лепить людей. Был бы человек лояльный, а уж если и при таланте — совсем хорошо. Дальше — дело наживное.

Кардинал встал.

Н. вскочил и опустился перед Виссарионом на колени, ожидая благословения.

Еще раз ощупав лицо юноши доброжелательным цепким взглядом, Виссарион подвел черту:

— Да благословит тебя Бог, сын мой. Греция в опасности. Мы, греки, должны быть вместе. Еще не все потеряно. Нам приходится отвечать за грехи наши и за грехи наших отцов. Но Господь милостив. Он не допустит торжества неверных. Готовься, сын мой, в начале года мы выезжаем в Болонью. И поговори с Никколо Перотти, он очень надежный молодой человек и очень сочувствует нашему делу, хотя и итальянец. Он тебе объяснит, что нужно будет делать.

По губам Н. скользнул краешек распятия. Так начались их отношения с Виссарионом, которым суждено было продлиться многие годы, вплоть до смерти кардинала, а по существу — значительно дольше — до конца.

Поначалу Н. был взят скриптором — писцом. Его работа в основном состояла в переписывании древних греческих рукописей, иногда — в переводе их на латынь. Года через два, однако, кардинал Никейский, ничего не пускавший на самотек, заметив старательность и исполнительность нового скриптора, перевел его рангом повыше — в секретари. Здесь Н. стали допускать к ведению корреспонденции, к другим документам. Дальше больше. Ко времени возвращения Виссариона в Рим Н. уже прочно утвердился внутри узкого круга ближайших сотрудников кардинала. Что он чувствовал, что испытывал при этом?

Конечно, что греха таить, в первую очередь — гордость, удовлетворение от того, что он пробился, победил, смог. Как-никак, Виссарион в то время считался одним из влиятельнейших политиков Италии, наиболее реальным претендентом на папское кресло. Он делал политику, и политика делалась вокруг него. Это было безумно интересно, увлекательно. Молодой талантливый человек с искоркой божьей — а она у Н. определенно имелась, — оказавшийся после долгих лет ученичества допущенным к большим делам и серьезным решениям, испытывал состояние, подобное наркотическому опьянению.