Марек Альтер - История Лейлы, сестры Ездры

Он ответил, что ничего не приказывал, все решал Яхве. «Так захотел Яхве, сестра моя, не Ездра. Это не мне были вручены Его законы и установления. Я только прочел и выучил их. Кто это знает лучше тебя, сестра моя? Ты привела меня сюда, до самого Иерусалима, через всю пустыню. А ведь я всего лишь хотел продолжать учиться. Это ты пошла просить Парисатис. Это ты спала с персом, чтобы он передал мое прошение Артаксерксу. Это ты сказала Ездре: „Иди! Твое место в Иерусалиме, твоя судьба в Иерусалиме, такова воля Яхве. На тебе вся твердость Его руки“. Это твои слова, Лейла».

Да.

Это были мои слова.

Но учитель Барух внушал нам, что Яхве добр. Он пел слова Исайи: «Спасайте угнетенного, вступайтесь за вдову» .

Ездра, смеясь, возразил мне: «Исайя сказал много разных слов, сестра моя. Разве не он говорил: „Перестаньте вы надеяться на человека, которого дыхание в ноздрях его, ибо что он значит?!“ »

Лицо Ездры было страшным.

Я не узнавала его без волос и без бороды. Какое свирепое лицо, думала я. Лицо, которое напомнило мне хищников Парисатис. Я корила себя за эту мысль, но ничего не могла поделать, ибо ею наполнилось мое сердце.

Я спросила у него, где же справедливость Яхве, где его праведный суд. Он ответил:

— Здесь, сестра моя, в Иерусалиме. И он-то и защитит нас, если мы будем следовать его правилам, каждому из них неукоснительно.

— Я не вижу праведности в том, чтобы выгнать тысячи женщин и детей в поля, без огня, без крыши, без еды, — возразила я. — Не для этого мы пришли в Иерусалим.

Он засмеялся.

— Конечно же для этого, Лейла! Мы пришли сюда, чтобы Закон Яхве жил в его народе. И он живет благодаря нам. Только то, что написано в свитке Моисея. И ничего другого!

И тогда я сказала тому, кто был моим возлюбленным братом:

— Я не могу. Я не могу оставаться с теми, кто забрасывает камнями женщин и детей. Я не могу отделять чистое от нечистого, разлучая мужа и жену, ребенка и отца. Это выше моих сил. Это выше моей любви к Ездре. Выше моего почитания нашего Бога. Если нужно выбирать, я ухожу с ними. С отвергнутыми. С иноплеменными. Для меня нет иного места. Разве не сказал Моисей, наш учитель: «Когда поселится пришелец в земле вашей, не притесняйте его. Да будет он для вас то же, что один из вас; люби его как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской» .

Мы посмотрели друг на друга, и сердца наши были закрыты. И у каждого в глазах светился недобрый огонек разбитой любви.

Наконец Ездра ответил мне:

— Если ты покинешь этот дом, сестра моя, если ты покинешь Иерусалим, мы больше никогда не увидимся. Никогда больше ты не предстанешь предо мной. Я забуду тебя. У меня больше не будет сестры, как если б ее никогда и не было.

Я молча кивнула, не добавив ни слова.

Меня тошнило от слов.

Зловоние слов подобно зловонию жертвенных баранов, быков и горелого жира, которое слоем копоти ложилось в знак траура на крыши прекрасного Иерусалима.

Согдиам вложил свою руку в мою и тихонько сказал:

— Не плачь, я не покину тебя. Мне здесь тоже не место. Мое место там, где ты.

Я пыталась переубедить его. Там, куда я отправлялась, не было ни дома, ни уюта, мало радости и много страданий. И уж, конечно, никакой кухни.

— Значит, мне придется ее соорудить. Где бы мы ни оказались, нам понадобится кухня, иначе все умрут с голода!

Он уже смеялся.

Я спросила Аксатрию:

— Ты пойдешь со мной?

Она посмотрела на меня, выгнув спину и вздернув подбородок, и прошипела как змея:

— Уж я-то не покину Ездру!

— Я не покидаю его, Аксатрия. Ездра пребывает со своим богом, со своими священниками и ревнителями веры. Он уже давно не со мной. Как я могу покинуть того, кто давно отвернулся от меня?

— Иногда ты нужна ему, и тебе это известно.

— Нет, никогда больше я не буду ему нужна. После того, что он приказал сделать, ему никогда больше не понадобится знать мнение своей сестры.

— Видишь, ты не любишь его! Я уже давно это заподозрила. В пустыне ты не любила его. Когда мы пришли в Иерусалим, ты не любила его. Чем больше становилось его величие, тем больше ты не любила его.

Зачем было спорить?

Я сказала ей:

— У этих женщин и детей там, за стенами города, нет другого прибежища, кроме их горя. Ты хочешь покинуть их?

— Ездра много раз повторял: таков Закон.

— Но это не твой Закон, Аксатрия! Ты же девушка из Загроса. Такая же иноплеменная, как и они!

— Ага! Тебе нравится напоминать мне это! Вот еще одна из причин, почему ты меня презираешь. И я знаю, уже давно! А вот Ездра никогда не давал мне этого почувствовать. Пусть Закон Яхве — это не закон моего народа, но мой закон — это Ездра.

— Аксатрия, ты бредишь! Разве ты не видишь, что Ездра ни разу не выразил к тебе свою привязанность, не то что любовь? Или ты не знаешь, что была и всегда будешь всего лишь его служанкой? Неужели ты не понимаешь, что, оставшись в Иерусалиме, ты растопчешь и свою жизнь, и свое достоинство? Ты будешь служить Ездре, пока он не выкинет тебя, потому что придет день, когда и среди служанок не потерпят иноплеменных. Разве ты не понимаешь, что, оставаясь в Иерусалиме с Ездрой, ты никогда не узнаешь любви, никогда не станешь женой, никогда не будешь иметь детей?

Вместо ответа она дала мне пощечину.

Она вытолкала меня из дома, крича, что это ревность говорит моим голосом.

С яростью тех, в ком слишком долго копились жажда мести, боль и страх, она выкинула мое скудное имущество из дома, который некоторое время был моим.

Вот так я стала отвергнутой, как другие.

Но я покинула Иерусалим не так, как другие. Пока я спорила с Аксатрией, Согдиам сделал все, чтобы в домах друзей узнали о том, что я ухожу.

Своей ковыляющей походкой он бегал от двери к двери.

— Лейла уходит к женщинам и детям за стенами города. И я ухожу с ней!

Его слова подействовали как горящий фитиль, поднесенный к маслу. Горе и стыд, копившиеся в сердцах с того дня, когда детей побили камнями, выплеснулись наружу.

Быстрее, чем об этом можно рассказать, были нагружены двадцать повозок и запряжены мулы. Бывшие мужья давали шатры, простыни и колья для шатров… Они давали и плакали, и если бы они могли — они отдали бы свои слезы вместо сладкого вина.

Еврейские жены несли и несли припасы.

Дети предлагали свою одежду и игрушки в память о тех, кто был их товарищами по играм.

Двое мужчин дали еще больше — самих себя. Пусть имена их будут записаны и пусть Яхве, будь на то Его воля, благословит их.

Это были Яхезия и Ионафан.

Случилось это так. Когда повозки выстроились в ряд за пределами городской стены, стало очевидно, что мне будет трудно вести их с помощью одного только Согдиама. Тогда Яхезия сказал:

— Я пойду с тобой. В любом случае я не смогу спокойно жить и работать в своей плотницкой мастерской здесь, в Иерусалиме, все время думая о вас.