Марек Альтер - История Лейлы, сестры Ездры

Ионафан добавил со слезами на глазах:

— Моя жена где-то там, и я даже не знаю где. Вот уже три месяца, как она носит ребенка. Я не могу больше не видеть ее. Я не могу не узнать, будет у меня мальчик или девочка. Я пойду за тобой, Лейла.

Он повернулся к десяткам других, таких же, как он сам, и закричал:

— И вы тоже, идите с нами!

Они опустили головы и заплакали.

Но на протяжении следующих дней многие из них приходили в наш лагерь принести еду и обнять бывших жен и детей.

Потом Ездра постановил, что это запрещено. Никакой одежды, никакой провизии, никаких повозок. Ибо все, что находится в Иерусалиме, есть достояние народа Яхве, и это достояние не может служить пропитанием или посевным зерном для иноплеменных.

Прежде всего нам следовало собрать вместе всех женщин, вцепившихся в своих детей и разбросанных по земле Иудеи.

Некоторые уже пошли стучаться в двери своих отцов и братьев. Теперь они оплакивали свою судьбу и проклинали Иерусалим, самих себя и свое потомство: выйдя замуж за евреев, они стали нечистыми в домах своих отцов.

До первого осеннего дождя нам пришлось ходить по холмам в поисках женщин, которые прятались в кустах и ямах, словно газели, оберегающие своих детенышей.

Мы спустились к югу, где Ионафан нашел место для лагеря, достаточно просторное и сухое. Какой это был тяжкий труд! Поставить шатры, перевязать раны, собрать травы, чтобы лечить заболевших детей, принимать роды у беременных, накормить голодных… И уже начались ссоры, и ревность, и отчаяние…

Однажды в пасмурный день на нас наскочили всадники Гешема.

О! Какой завидной добычей стали для них эти женщины без мужей и без защиты!

Они не стесняются. Они берут. Они раздвигают бедра и берут. Они берут еще девственные лона.

Они насилуют. Насилуют одним движением бедер.

Они убивают тех, кто сопротивляется.

Старухам, которые вцепляются им в волосы, когда они берут их дочерей, как берут коз, они вспарывают животы.

Детям, которые хотят защитить своих матерей, они перерезают горло.

Ионафану, который сражался, защищая свою еще не родившую жену, они перерезали горло.

А его жене они разрезали живот и размахивали окровавленным плодом.

Они смеялись и орали:

— Это наш пир из отвергнутых Иерусалимом!

Они угоняют самых красивых, самых молодых. Они угоняют их, как стадо верблюдиц, уводя за собой в пустыню.

Это должно было случиться.

Каждый день и каждую ночь мы боялись, что это случится.

В Иерусалиме знали, что так оно и будет. Изгоняя нас, они знали.

И Яхве, Господь мой, это знал.

Этой ночью, перед самым рассветом, умер Согдиам.

Мне сказали, что его раздавила опрокинувшаяся повозка. Сказали, что он не долго мучился.

Согдиам, мой Согдиам умер.

Правда, мертвых много.

Мне сказали, что Согдиам вез повозку с зерном. Он все чаще совершал ночные поездки в Иерусалим, где еще остались мужчины, которые хотели передать нам немного еды, зерна или овощей, чтобы их бывшие жены и дети не умерли с голода. Но ночью дорога на Вифлеем трудна и опасна. Осенние дожди покрыли ее рытвинами. А может, не дожди, а люди Гешема или Товия? Ни тот, ни другой не упускали случая напасть на нас, чтобы ограбить или убить.

Я не догадалась спросить, украли ли зерно. Не зря ли умер Согдиам.

Мой Согдиам умер!

Я хотела заплакать, но не смогла. Руки мои были холодны, ноги заледенели. Может быть, мое сердце тоже застыло?

Я не выпускаю из рук перо и пишу, пишу…

Наверное, теперь я показалась бы тебе странной, Антиной, супруг мой. Я путаю прошлое и настоящее. Это из-за смерти Согдиама.

Но верно и то, что все смешалось в моем разуме, в моем сердце и теле.

Вчера в конце дня Согдиам долго в молчании сидел рядом со мной. Потом он сказал с легким упреком:

— Ты все пишешь и пишешь! Ты все время пишешь, будто писец. А кто прочтет твои секреты?

— Ты, — ответила я.

Он посмотрел на меня так, словно мы танцевали под свадебным балдахином. Я чувствовала рядом с собой его тепло. И всю его искалеченную жизнь. Мне было достаточно хоть раз за день встретиться с ним глазами, чтобы я могла дышать свободней. Когда он спал, его лицо улыбалось.

О, мой Согдиам, который кормил нас, как мать! Мальчик, которому не исполнилось и шестнадцати. Ребенок, ставший мужчиной, которого я увлекла за собой в водоворот собственного смятения, убедив Ездру идти в Иерусалим!

Согдиам, мое возлюбленное дитя!

Неправда, что это письмо я пишу для Антиноя. Я это знаю, и было бы ложью утверждать обратное. Антиной, супруг мой, ты не прочтешь написанного мною. Согдиам не принесет тебе этот папирусный свиток в кожаном футляре, висящем на его шее, шее искалеченного и такого прекрасного ребенка.

Антиной далеко. Он стал лишь мыслью, которая разрывает мне внутренности, стоит мне написать его имя.

Он далеко, как и та жизнь, которой я не захотела, не выбрала, не приняла. Он забыл меня. Он сжимает другую женщину в объятьях в тот самый момент, когда эта капля чернил стекает с пера и проникает в лист папируса!

Такова правда.

Нет супруга, у меня больше нет супруга. У меня больше нет Согдиама.

Такова правда.

Я пишу это письмо, как писала когда-то давно, ночью, в своей комнате в Сузах, умоляя Яхве и спрашивая его; «О Яхве, почему перестаем мы быть детьми?»

О Яхве, почему Согдиаму не дано было жить жизнью ребенка? Зачем эта смерть? Почему должна я заледенеть, превратиться всего лишь в руку, которая пишет, чтобы Ты услышал другой голос, отличный от тех, что кричат нынче в Иерусалиме?

Почему столько вопросов, причиняющих такую боль?

И преклонился человек,

и унизился муж, — и Ты не простишь их.

Иди в скалу

и скройся в землю

от страха Господа

и от славы величия Его.

Поникнут гордые взгляды человека,

и высокое людское унизится;

и один Господь будет высок в тот день.

Это тоже одни из многочисленных слов Исайи. Они часто срываются с моих губ, хотя я не знаю, к добру ли это для нас или нет. Но они всплывают во мне, как наливаются гневом грозовые тучи, что несутся над нашими головами под порывами северного ветра.

Я только что пела их над могилой Согдиама, моего ребенка.

И все женщины, окружавшие меня, подхватили их вместе со мной. Это было не так красиво, как наше пение у Водных ворот, но оно возносилось в горьком воздухе отчаяния, окружавшем нас.

Верно и то, что мы устали петь, провожая тех, кого мы хороним.

Совсем как мои пальцы устали и покрылись мозолями от пера.

У самых дряхлых из нас велико желание лечь где-нибудь на землю и наконец уснуть, погрузиться в вечное забвение, которое вскоре поглотит всех нас. Я читала это в глазах стариков, когда земля покрывала Согдиама. И удивилась, почувствовав в себе то же желание, я, которой нет еще и двадцати пяти лет.