Микаел Шатирян - Генерал, рожденный революцией [Повесть об Александре Мясникове (Мясникяне)]

Немногочисленные прохожие невольно останавливались, и Жданов, к своей досаде, читал в глазах большинства восхищение этими людьми.

И в это время из-за угла скорым шагом выехали несколько казаков. Конник всегда знает, что при встрече с пешими те обязательно уступят ему дорогу, даже если это солдаты, идущие в строю, — они или свернут в сторону, или же расступятся, обходя с двух сторон верховых. Поэтому и сейчас казаки продолжали ехать прямо по середине узкой улицы, уверенные, что взвод пехоты уступит им дорогу. Но ничего подобного не случилось. Идущий впереди взвода солдат с лихо заломленной шапкой оглянулся через плечо на строй, словно говоря: «Ну-ка подтянись!» И взвод, еще крепче чеканя шаг и держа равнение в рядах, продолжал идти на конников. Когда до них оставалось буквально шагов пять, казаки удивленно натянули поводья, потом начали осаживать коней, поспешно отводя их в стороны. А взвод все тем же четким шагом, словно бронированная машина, прошел между ними, чуть ли не касаясь боков лошадей. С тротуаров послышались одобрительные возгласы и даже аплодисменты. Казаки растерянно смотрели на этих сумрачных, решительных людей, потом один из них, смущенно улыбнувшись, воскликнул:

— Вот чертяки скаженные!

Жданов, чья машина вынуждена была остановиться, пока эти две группы разойдутся, хотел было накинуться на казаков и обругать их слюнтяями и бабами, по вместо этого досадливо буркнул своему шоферу, тоже удивленно глазеющему на эту сцену:

— Да езжай ты, растяпа!

И потом долго еще мысленно возвращался к этому и произносил с ненавистью: «Хамье!.. Мерз-завцы!.. Наглые выскочки!.. Ну погодите же, погодите!..»

Но это было только началом его невезения в этот день. Он нетерпеливо ожидал сообщения из Второй армии. Долго никаких известий не поступало. Прошел час, потом другой... К его величайшему огорчению, он не мог сам запросить по телеграфу штаб Второй армии и узнать, что же там творится. Четыре дня назад, инструктируя Гродского, он лично дал указание, чтобы об этом не велось никаких предварительных телеграфных переговоров, даже шифрованных. Нет, весть об атаке немцев на Гренадерский корпус должна быть сообщена штабом армии открытым текстом только после ее начала, да и в дальнейшем переговоры об этом между армией и фронтом должны убедить всех, кто будет знакомиться с ними, будто никто на русской стороне и не подозревал даже о намерениях противника...

И когда его нетерпение достигло предела, ему вдруг позвонил Балуев:

— Венедикт Алексеевич, прошу срочно зайти ко мне! — в голосе командующего звучала явная тревога.

Жданов вспомнил: ведь после той памятной встречи с Черновым, испугавшись, что этот честняга солдат все же не годится для подобных дел, он в дальнейшем уже не стал вводить Балуева в курс того дела. Он понимал, что когда это произойдет, главком догадается, что к чему. Но тогда уже дело будет сделано, и Балуеву придется смириться с совершившимся фактом. А сейчас генерал, наверное, получил депешу об этом, и вот...

Жданов буквально ворвался в кабинет главкома. Там уже находились генерал Вальтер и почему-то еще начальник передвижений штаба фронта, круглый как шар полковник Парамонов. Его и без того налитое кровью лицо сейчас стало почти лиловым.

— Посмотрите, Венедикт Алексеевич, — Балуев протянул комиссару телеграфный бланк, — посмотрите, что делается!

Жданов взял, быстро прочитал телеграмму и, решив, что кто-то вздумал глупо подшутить над ним, сердито оглядел присутствующих. И лишь потом, спохватившись, снова начал читать телеграмму:

«Бронепоезд Второй армии захвачен неизвестными лицами зпт видимо большевиками...»

Они ехали медленно, осторожно, все время вглядываясь в железнодорожную насыпь. Стоило им заметить свежераскопанное место возле рельсов или еще что-либо подозрительное, Пролыгин останавливал паровоз и несколько человек бежали осматривать, не минирован ли путь.

Подъезжая к блокпосту, возле которого виднелся верстовой указатель с цифрой 848, Пролыгин заметил дежурного с путевкой в руках. Он замедлил ход и остановил поезд. Дежурный у блокпоста, пяля на него испуганные глаза, вручил путевку. Когда поезд снова тронулся, Яша крикнул ему насмешливо:

— Чего глядишь как вурдалак, зенки повылазиют!

Потом, некоторое время помолчав, Яша сказал:

— А ведь дали путь, а? Значит, теперь по всей линии, до самого Минска, знают о нас. И готовятся...

— Само собой, — согласился Пролыгин. — Такое уж дело железная дорога: с пути не сойдешь, меж кустиков по-пластупски не проползешь.

— Угу... Но ведь на пути есть не только ихние, но и наши, — с надеждой произнес молодой солдат-кочегар по фамилии Глонта. — Ведь железнодорожники — самый что ни на есть пролетарьят...

— В Минске так оно и есть, — кивнул Пролыгин. — А вот по пути... всякое может случиться...

Помолчали еще немного. Потом Яша снова сказал:

— А ведь ты в самое время прибыл к нам, браток, прямо на спасение наших душ.

Пролыгин удивленно посмотрел на него, а тот продолжал серьезно:

— Истинно говорю тебе, поверь. Понимаешь, и так мы уже который месяц плесневели на этом проклятом тупике. Правда, собрания проводили, газеты читали, политкурсы открыли. И вдруг в последние дни, откуда ни возьмись, появились эти... ну, б...

— Да ну? — удивился Пролыгин. — В такой-то глухомани?

— Ага... Облепили и поезд, и бараки — ну прямо как клопы. Вертятся вокруг да около, цепляются: «Солдатами, соколики...»

Глонта, шуровавший лопатой в топке, оскалил окаймленный черными губами рот: «гы...», потом, застеснявшись, снова отвернулся к топке.

— М-да... И что же? — спросил Пролыгин.

— Ну, в первое время мы на это сквозь пальцы смотрели: ладно, мол, что там, солдаты не монахи, который уж год живут без баб... Но потом смекнули: а ведь это ихние дела, буржуев да офицерья!

— Думаешь? — покосился на него Пролыгин.

— А ты сам смекай, брат, ведь ремесло-то у этих стерв на богатых рассчитано, на таких, у кого в кармане хоть какие-то денежки водятся... А тут — солдаты, у которых в кармане мыши давно дыры прогрызли. Стало быть, им кто-то за нас платит, а? А тут вдруг вся команда бронепоезда на стороне большевиков. Кое-кому страшновато...

Пролыгин с восхищением посмотрел на изрытое оспинками лицо Яши, сказал одобрительно:

— Ну, умницы... Видать, варит у вас башка. — и продолжал задумчиво: — Это точно, в такие времена буржуи часто против нашего брата пускают люмпен-пролетариат.

— Люмпен-пролетариат? — Казалось, Яша пробует на вкус новое, незнакомое слово: — Это что, по-ученому так этих баб зовут?

— Нет, по-ученому их зовут проститутками. А люмпен-пролетариат — это и проститутки, и бродяги, и нищие, и воры, и всякая шпана... — И Пролыгин сочувственно вздохнул: — Они, брат, вышли из нашей среды, из бедного люда, только жизнь толкнула их на самое дно, и нету у них никакого классового сознания... Ну и как же вы с ними?