Микаел Шатирян - Генерал, рожденный революцией [Повесть об Александре Мясникове (Мясникяне)]

— Да вот, господа эти недовольны, что я от имени всех вас тут разговариваю, — с серьезным видом объяснил Пролыгин. — Требуют созвать комитет: авось, вы окажетесь сговорчивей, откажетесь идти на Минск...

— Вот именно, — сказал Злобин. — Выслушайте нас, обсудите все демократическим образом, а потом принимайте какое угодно решение.

— Ой не советую, господа хорошие, — повернулся к нему Яша. — Как бы эта демократия не вышла вам боком!

— Почему? — запальчиво спросил Злобин.

— Видите тот блиндированный вагон? — кивнул в сторону поезда Яша. — Там под замком сидят наши офицеры. Сидят по демократическому решению комитета и общего собрания команды за то, что отказались идти на Минск... Ну что хорошего, если мы соберем комитет, а он возьмет да решит: «Ах, и эти туда же? В кутузку их, контриков!» А? Ведь тогда ни я, ни товарищ Пролыгин ничего поделать не сможем, — демократия!.. Так что не лучше ли вам уйти от греха подальше? Для вашей же пользы...

Полковник Парамонов, поняв, что этот рябоватый солдат не шутит, начал тихонько отступать, но Злобин все еще не хотел сдаваться.

— А вы, товарищ? — обратился он к стоявшему чуть поодаль Глонте. — Вы эсер? Можете собрать членов нашей партии?

— Я?.. — Глонта растерянно заморгал закопченными ресницами, решительно не понимая, что нужно этому офицеру от него.

— Да, вы, — пододвинулся к нему Злобин. — Ведь мы с вами; единомышленники, боремся за одни и те же идеалы народной воли и свободы! И если они, — Злобин кивнул в сторону Пролыгина и Яши, — стакнувшись, действуют против нас, то и мы должны держаться друг друга, действовать сообща!

Теперь уже Глонта, испуганно вытаращив глаза, попятился назад. Он не столько понимал, сколько чувствовал из потока выспренних слов, что этот картинно-красивый и щегольски одетый офицер считает его «своим» и предлагает пойти против остальных — против Пролыгина, которым он восхищался, против Яши, против всей команды. И когда это стало ему совершенно ясно, его первоначальный испуг неожиданно перешел в гнев против столь чудовищного, противоестественного предложения. Задыхаясь от ярости, не умея, да и не желая найти иных слов, он выпустил в Злобина замысловатую матерную очередь, да такую длинную, что тот успел понять всю бессмысленность своей затеи и ретироваться раньше, чем Глонта выдохся.

Когда они втроем снова очутились в паровозной будке, Глонта, став спиной к старшим товарищам, воровато вытащил из нагрудного кармана какую-то бумажку и, скомкав, закинул подальше в глубь топки. И когда он с багровым от отблесков огня лицом следил, как горит бумажка, Пролыгин и Яша с улыбкой подмигнули друг другу и сразу сделали равнодушно-скучающие лица...

Пока на железной дороге происходили эти события, на фронте кое-что пошло не так, как планировалось сначала. И виной тому на этот раз была природа.

Да, немецкие войска собирались именно в этот день, 30 октября, атаковать Срубовские высоты, для чего подтянули на узком участке свыше трехсот орудий и подвезли свежие войска с Юго-Западного фронта. Однако для обеспечения полного успеха немецкое командование решило применить еще и газовую атаку. Между тем в ночь на 30 октября на фронтовой полосе внезапно подул сильный восточный ветер, который, конечно, должен был погнать газовое облако обратно, в сторону немецких войск.

Начальнику штаба Восточной группы немецких армий генералу фон Зауберцвейгу очень не хотелось отказываться от применения газов и тем самым ослаблять силу атаки своих войск, поэтому он попросил у командующего Восточной группой немецких армий Эйхгориа и начальника штаба Восточного фронта Гофмана разрешения перенести наступление на следующий день.

И атака была перенесена на 31 октября.

— Ну и ну, батенька! — говорил полковник Водарский, сверля колючим взглядом сидящего перед ним Евгеньева. — Вот уж не думал, не гадал, что ко мне будут ходить, как к оракулу дельфийскому, за подобными советами...

Когда позавчера вечером Евгеньев после мучительных размышлений решил, что должен отправиться к гренадерам и, если там случится «это», разделить с ними их судьбу, он еще не думал о встрече с полковником Водарским. Лишь вчера, прибыв в фольварк Фалясин, где размещался штаб корпуса, и увидев царившее там возбуждение в связи с открываемым на следующий день корпусным съездом, он вспомнил пересуды армейских штабников о Карсском полку и его странном старике командире, оставшемся с солдатами своего полка. И тогда-то он решил: «Вот с кем я могу поговорить об этом — не с большевиком Рогозинским, а с этим заслуженным офицером — о выборе пути в эти бурные дни».

И на следующее утро, 30 октября, он зашагал из Фалясина по грязной дороге в деревню Ятвезь, где находился штаб Карсского полка. Но когда он, дойдя туда и попросив Водарского принять и выслушать его, не очень вразумительно рассказал о своих сомнениях и попросил объяснить, как ему быть дальше, старик, похоже, даже возмутился. Прищурив маленькие глаза, он пристально посмотрел на этого летчика в забрызганном кожаном пальто и спросил подозрительно:

— Погодите-ка, милейший, а не потешаться ли вы пришли над стариком? Ведь признайтесь, у вас там, в штабе, поди, меня все считают придурком армейского масштаба, а?

— О вас там говорят разное, господин полковник, — ответил Евгеньев. — Но наиболее серьезные люди допускают, что вы сделали свой выбор на достаточно веском основании, хотя пока не совсем ясном для других...

— И вы пришли выведать у меня, каково оно? — насмешливо спросил Водарский.

— А что тут странного, господин полковник? — с отчаянием в голосе спросил Евгеньев. — Разве военная этика не обязывает старших офицеров помогать младшим советом даже во второстепенных вопросах? А тут вопрос не шуточный: оставаться ли верным присяге или нет?

— Оно конечно, — произнес Водарский, — но мне просто не верится, что у вас до сих пор не было возможности посоветоваться с кем-либо, сравнить разные взгляды и сделать выбор... Вы что, ни разу на митингах не бывали, что ли?

— А разве вы сделали свой выбор в результате посещения митингов? — не очень вежливо отпарировал Евгеньев.

— Я нет. Мне было достаточно одного разговора, чтобы я понял, где правда.

— Вероятно, это был очень важный разговор?

— О да, — хохотнул Водарский. — О вони!

— О... чем? — поразился Евгеньев.

— О вони. О запахе, который стоит в помещении, где спят солдаты... — Водарский, хитро прищурив глаза, поглядывал на Евгеньева, видимо ожидая вопросов, но так как тот недоверчиво молчал, он продолжал: — Слышали вы о таком генерале — Лукомском? (Евгеньев кивнул.) Ну да, после августовских событий он стал знаменитостью, так как оказался арестованным вместе с Корниловым и Деникиным и сидит в быховской тюрьме, недалеко от Могилева... Так вот, этот Лукомский — мой дальний родич, и разговор наш происходил после срыва июньского наступления и перед походом Корнилова на Питер. Мы встретились с генералом и довольно долго просидели за бутылкой вина... Вначале он говорил о том, что, мол, вот мы триста лет создавали и пестовали русскую армию, а теперь какие-то социалисты-революционеры, социал-демократы и прочие «политиканы» хотят отнять у нас ее и что мы не должны, не имеем права допустить этого... И пока разговор шел в этом общем плане, я был согласен с ним. Но вот он начал говорить о смертной казни, которую они, «корниловцы», требовали восстановить в армии, чтобы снова привести в послушание «отбившихся от рук солдат». И тогда у него вырвалась эта фраза: «Странное дело, я уже не могу выносить их расхристанного вида, их разглагольствований на митингах, даже их запаха, да, запаха... Мало ли мне раньше приходилось бывать с ними в одной казарме или землянке? Бывало, зайдешь ночью на дежурстве в помещение, где спят солдаты, — вонь стоит такая, что не продохнуть! Но ничего, поморщишься и уйдешь, понимая, что так и должно быть: здоровые люди, целый день шагают, бегают, роют окопы, стреляют, а пища грубая — вот и результат... А теперь я уже не могу выносить этого запаха, их запаха... Понимаешь?»