Джудит Керр - Как Бог съел что-то не то

– Хочешь что-нибудь съесть?

Она покачала головой.

– Тогда давай отогреваться.

Папа дал Анне сложенный в несколько раз коврик, чтобы она могла сесть: в комнате был только один стул. И Анна устроилась у огня возле папиных ног. Несмотря на шиллинг, газ давал не очень много тепла.

– Я получил письмо от мамы, – сообщил папа. – Она уже поправляется после гриппа. Обещает вернуться домой к выходным. – Папа с тревогой взглянул на Анну: – Надеюсь, ты не заболеешь?

– Нет, – пообещала Анна, хотя холод никак не хотел ее отпускать.

Она посмотрела на папу, на его лицо: о чем он думает? Как понять, что люди действительно чувствуют?

– Папа, – сказала Анна, – ты когда-нибудь жалел?..

– О чем?

Она неопределенным жестом показала на комнату:

– Эти последние годы… Здесь и в гостинице «Континенталь». Я имею в виду… После жизни в Берлине?..

Папа внимательно посмотрел на Анну.

– Ты имеешь в виду, предпочел бы я жить как раньше? Ну конечно! У меня было много возможностей. Можно было выбирать. Хотя, – добавил он просто, – наверное, надо было больше помогать маме, тебе и Максу.

Но Анна хотела узнать совсем не это.

– Я имею в виду… Ты когда-нибудь чувствовал… Я хочу сказать, ты иногда задумывался… есть ли в этом какой-нибудь смысл?..

– Ты имеешь в виду последние годы?

Анна кивнула. В голове у нее стучало. И в ней жило странное ощущение, что, если папа ее переубедит, она согреется.

– Конечно, смысл был, – папа поднялся со стула и смотрел на Анну с удивлением.

– Но ведь это ужасно, – воскликнула она. – Потерять язык, нуждаться в деньгах. И мама всегда такая несчастная. И твои рукописи… все, что ты написал!..

Анна с ужасом поняла, что плачет. «Взяла и вывалила все на него!» – думала она. Папа наклонился и коснулся ее лица.

– У тебя горячий лоб, – сказал он. – Мне кажется, ты нездорова.

– Но мне нужно знать! – вскричала Анна.

Папа отыскал среди своих вещей коробку с нужной наклейкой и вытащил оттуда термометр.

– Подожди минутку.

Анна засунула термометр под мышку. Папа снова сел на стул.

– Видишь ли, по общему признанию, даже по отношению к последним несчастливым годам, быть живым лучше, чем мертвым. Кроме того, если бы я через это не прошел, я бы никогда не узнал, каково это.

– Не узнал, что при этом чувствуешь?

Папа кивнул:

– Каково это – быть безнадежно бедным в холодной, туманной стране, коренные жители которой, даже если они настроены дружелюбно, бурчат на англосаксонском диалекте…

Анна невольно улыбнулась.

– Я писатель, – сказал папа. – А писатель должен многое знать. Не находишь?

– Я же не писатель, – ответила Анна.

– Может, и станешь писателем – в один прекрасный день. Но даже и начинающий художник… – он заколебался, но не надолго. – Эта часть меня существует отдельно от всего остального. Будто бы у меня в голове сидит маленький человечек. И наблюдает за всем, что происходит. Даже если происходит что-нибудь страшное. Он замечает, что я при этом чувствую, что говорю, хочу ли я закричать, дрожат ли у меня руки, – и говорит: ну надо же! Как интересно! Как интересно знать, что это переживается так.

– Да, – согласилась Анна.

В ней, как и в папе, тоже жил такой человечек. Но сейчас голова у Анны кружилась, и человечек дергался и качался туда-сюда.

– Это могучая защита от отчаяния, – сказал папа. – У тебя грипп. Иди-ка в кровать.

Анна прошла через промерзший коридор в свою комнату и забралась в холоднющую постель. Вошел папа, неловко держа керамическую грелку с горячей водой.

– Пригодится? – спросил он.

Анна благодарно обхватила грелку. Папа зажег газ, опустил шторы затемнения и теперь нерешительно стоял у изножья кровати.

– Ты уверена, что не хочешь чего-нибудь съесть? – спросил он. – У меня есть хлеб и рыбная паста.

– Нет, – ответила Анна.

Папа настаивал, чуть ли не с некоторой обидой:

– Тебе нужно сохранить силы!

Мысль о том, что у нее прибавится сил от рыбной пасты, когда и голова кружится, и комната вращается, показалась Анна настолько забавной, что она рассмеялась:

– Ох, папа!

– Что? – он присел на краешек кровати.

– Как я тебя люблю!

– И я тебя, – папа взял Анну за руку. – Знаешь, последние годы нашей жизни не были такими уж несчастливыми. Вы с Максом принесли нам много радости. И у меня есть мама. – Он немного помолчал. – Я писал все эти годы. Что-то вроде дневника. Когда ты прочтешь, то поймешь: это лучшее из того, что я создал. Возможно, когда-нибудь написанное мной переиздадут, и эту вещь тоже.

– В Германии?

Папа кивнул.

– Мама об этом позаботится.

Он потрогал горячий лоб Анны.

– И видишь ли, пока я могу думать и писать, я благодарен старому рабби, что сидит наверху, за каждый день, подаренный мне на этой удивительной планете.

Анне стало полегче, но что-то продолжало ее беспокоить. Это ощущение пряталось, но было здесь, словно ужасный призрак нависал над изножьем кровати. Что-то очень важное, связанное с дядей Виктором.

– Папа?..

– Что?

Анна не могла сообразить… Думать и писать… Он сказал: «думать и писать». Но дядя Виктор не мог ни писать, ни думать. Он просто существовал. Его поврежденный мозг, сказала тетя Дейнти, ничего не помнил. И для дяди Виктора было бы лучше умереть много лет назад. А если инсульт приведет к таким же последствиям, если папа уже не сможет…

– Папа, – закричала Анна, сжимая его руку, – а если ты больше не сможешь думать?..

Папино лицо расплывалось, как ни пыталась Анна сосредоточиться на нем. Но голос папы был ясным и спокойным.

– Тогда, конечно, мне не хотелось бы дальше жить. Мы с мамой обсуждали это.

– Но как? Как ты сможешь?..

Анна совершила над собой невероятное усилие – и папино лицо внезапно сделалось четким. Она увидела папины глаза и улыбку – удивительную, успокаивающую.

И папа сказал:

– Мама непременно что-нибудь придумает.

К маминому возвращению из деревни холода закончились. Анна приходила в себя после гриппа, греясь на слабом солнышке. И будущее внезапно стало казаться более оптимистичным. Профессор заявил, что папино здоровье улучшилось: давление понизилось, последствия инсульта почти исчезли.

– Я же говорил! – сказал папа. – Старый рабби наверху на моей стороне.

И война шла к концу.

Бомбы-жужжалки еще прилетали, люди еще погибали. Но это случалось все реже. По радио передавали хорошие новости, и впервые с 1939 года улицы по ночам уже не были полностью затемнены. В какой-то из дней объявился Макс и сообщил, что их эскадрилья расформирована.

– Вылетов больше не будет, – сказал он с некоторым сожалением, чем вызвал гнев мамы. – Думаю, все это вообще скоро закончится.