Колин Маккалоу - Цезарь, или По воле судьбы

Катон поднялся:

– Ну хорошо, схожу. Ты со мной?

– Да, – устало выдохнул Брут. – Хотя мне надо бы двигаться к дому. Мать хочет знать, чем кончилось заседание.

Красные глаза под распухшими веками заблестели.

– Моя сводная сестра дилетант в политике. Не говори ей ничего лишнего, она все равно поймет все не так. И поделится своим мнением с Цезарем. Он ведь ее любовник.

Брут издал странный звук:

– Цезаря нет в Риме уже много лет.

Катон обернулся:

– Значит ли это то, что я думаю, Брут?

– Да. Она сошлась с Луцием Понтием Аквилой.

– С кем?!

– Ты меня слышал.

– Но он же годится ей в сыновья!

– Определенно, – сухо подтвердил Брут. – Он на три года моложе меня. Но это их не остановило. Дело скандальное. Или станет скандальным, если о том проведает Рим.

– Будем надеяться, не проведает, – сказал Катон, открывая входную дверь. – Удалось же ей в течение многих лет держать в секрете связь с Цезарем.

Дом Квинта Гортензия Гортала был одним из самых больших и самых красивых на Палатине. Он стоял на немодной когда-то стороне с видом на долину Мурции и Большой цирк и дальше на Авентинский холм. Кроме сада перистиля, на землях вокруг дома были роскошные мраморные пруды, в которых резвились дорогие сердцу хозяина рыбки.

После свадьбы Гортензия с Марцией Катон ни разу сюда не заглядывал. Постоянные приглашения отобедать и выпить вина отклонялись. Он не хотел видеть Марцию.

А теперь, вероятно, увидит. Гортензию, должно быть, уже за семьдесят. Многолетняя война между Суллой и Карбоном и последующее диктаторство первого помешали его карьере. Он очень поздно выбился в консулы, а до того вел разгульную жизнь, и теперь это привело к деградации его некогда мощного интеллекта.

Катон и Брут вошли в просторный атрий. Кроме слуг, там никого не было. Не было и признаков присутствия Марции, когда их проводили в комнату отдыха – так Гортензий называл помещение, более походившее на гостиную, чем на кабинет или спальню. Удивительные фрески неэротического характера украшали ее стены. Гортензий решил воспроизвести настенную роспись разрушенного дворца критского царя Миноса. Чернокудрые стройные мужчины и женщины заскакивали на тучных буйволов, висели, как акробаты, на их крученых рогах. Ни зеленых, ни красных красок, только синие, желтые и коричневые тона. Вкус Гортензия был безупречен во всем. Как же он, наверное, наслаждался Марцией!

В комнате стоял стойкий запах старости, экскрементов и еще чего-то неуловимого, предвещавшего приближение смерти. На большой кровати, покрытой синим и желтым лаком в египетском стиле, лежал Квинт Гортензий Гортал, некогда блиставший в судах.

Он исхудал так, что напоминал мумию, безволосую, иссохшую. Но слезящиеся глаза сразу узнали Катона. Тонкая, в темных пятнах рука с удивительной силой стиснула руку гостя.

– Я умираю, – жалобно всхлипнул Гортензий.

– Смерть приходит ко всем нам, – заявил Катон, славившийся своей бестактностью.

– Я боюсь ее!

– Почему? – спросил Катон с непроницаемым видом.

– Вдруг греки правы и меня ждет наказание?

– Ты имеешь в виду удел Сизифа и Иксиона?

Обнажились беззубые десны. Чувство юмора еще не покинуло умирающего.

– Я не очень подхожу для того, чтобы затаскивать на гору камни.

– Подумай сам. Сизиф и Иксион оскорбили богов. А ты, Гортензий, оскорблял лишь людей. За это не обрекают на муки.

– Да? А ты не думаешь, что богам угодно, чтобы люди относились друг к другу так же, как к ним?

– Люди не боги, поэтому – нет.

– Колесницы с душами умерших влекут две лошади, – успокоительно сказал Брут. – Черная и белая.

Гортензий хихикнул:

– В том-то и дело, Брут. Обе мои лошади черные. – Он повернул голову, посмотрел на Катона. – Я хотел видеть тебя, чтобы поблагодарить.

– Поблагодарить меня? За что?

– За Марцию. Она дала мне больше счастья, чем может заслуживать старый грешник. Самая замечательная и заботливая из жен. – Взгляд его блуждал по комнате. – Я был женат на Лутации, сестре Катула, ты знаешь. Она родила мне детей. Сильная, своевольная и черствая. Она презирала моих рыбок. Никогда не смотрела на них. А Марция тоже любит смотреть на моих рыбок. Вчера она принесла мне Париса, моего любимца, в чаше из горного хрусталя….

Это было уже чересчур. Катон наклонился, чтобы, повинуясь традиции, поцеловать страшные, тонкие, как ниточка, губы.

– Я должен идти, Квинт Гортензий, – сказал он, выпрямляясь. – Не бойся смерти. Она милосердна. И иногда предпочтительнее, чем жизнь. Она несет облегчение, хотя ее приход может быть сопряжен со страданиями. Мы терпеливо сносим их, а потом наступает покой. Пусть твой сын будет с тобой, чтобы держать тебя за руку в последний момент. Никто не должен умирать в одиночестве.

– Я лучше буду держать твою руку. Ты – величайший из римлян.

– Тогда я буду возле тебя, когда придет время, – сказал Катон.

Популярность Куриона на Форуме росла с той же скоростью, с какой он утрачивал ее в сенате. Он все не отзывал свое вето и с особенным удовольствием озвучил в сенате письмо Цезаря, в котором тот заверял почтенных отцов, что будет счастлив сложить с себя полномочия, сдать провинции и распустить армию, если то же самое сделает и Помпей. Помпею ничего не оставалось, как заявить, что он не может опуститься до одолжения человеку, который игнорирует волю сената и народа Рима.

Его заявление дало Куриону основание утверждать, что Помпей стремится к абсолютной власти. А Цезарь нет. Он в этом случае ведет себя как преданный слуга Рима. И вообще, что это за стремления? К чему они приведут?

– Цезарь намерен уничтожить Республику и сделаться царем Рима! – крикнул Катон, не в силах больше молчать. – Он поднимет свои легионы и пойдет с ними на Рим!

– Ерунда! – с презрением возразил Курион. – Почему вас не беспокоит Помпей? Цезарь готов от всего отказаться, а Помпей – нет! Поэтому кто из них намерен поднять армию, чтобы устроить переворот? Конечно, последний!

И так – каждый раз. Март закончился. Апрель почти прошел, а Курион все не снимал вето. Его шумно приветствовали на улицах. Он становился героем. С другой стороны, Помпей в народном мнении все больше и больше начинал походить на негодяя, а boni – на кучку злобных фанатиков, мечтающих свалить Цезаря, чтобы поставить над всеми Помпея.

В ярости от подобного поворота общественного мнения Катон писал Бибулу в Сирию чуть ли не каждый день, но получил ответ лишь в последний день апреля.

Катон, мой дорогой тесть и любимый друг, я попытаюсь подумать, как справиться с нашей проблемой. Но здесь произошли такие события, которые заставляют меня рыдать. Я потерял обоих моих сыновей, их убили в Александрии.