Колин Маккалоу - Цезарь, или По воле судьбы

– Он готовится, – с удовлетворением сказал Антоний.

Маленький Бальб в эти дни даже похудел, так велико было напряжение. Он поднял на Антония большие карие печальные глаза и сложил в трубочку пухлые губы.

– Конечно, мы победим, Марк Антоний, – сказал он. – Мы должны победить!

– С Марцеллами в седле и с Катоном, орущим с передней скамьи, Бальб, нам ничего не светит. Сенат – по крайней мере та его часть, которая еще осмеливается ходить на собрания, – будет только твердить, что Цезарь – слуга Рима, а не хозяин.

– В таком случае кто же тогда у нас Помпей?

– Конечно, хозяин, – сказал Антоний. – Но как ты думаешь, кто кем управляет? Помпей boni или boni Помпеем?

– Каждый из них считает, что управляет другим, Марк Антоний.

Декабрь стремительно заканчивался. Посещаемость сената сократилась еще больше. Многие дома на Палатине и в Каринах были закрыты. Молоточки с дверей сняли и некоторые банки. Коммерсанты, наученные горьким опытом, приобретенным во время прежних гражданских войн, укрепляли свои фортификации, чтобы противостоять всему, что грядет. Ибо война неминуемо разразится. Помпей и boni делают все, чтобы это случилось, а Цезарь не станет плясать под их дудку.

Двадцать первого декабря Марк Антоний произнес очередную блестящую речь, составленную по всем канонам риторического искусства. В скрупулезной хронологической последовательности в ней были перечислены все нарушения mos maiorum Помпеем, начиная с момента, когда он в свои двадцать два незаконно собрал из клиентов отца три легиона и отправился с ними на помощь Сулле в развязанной тем гражданской войне, и кончая консульством без коллеги. Эпилог речи касался принятия незаконно предложенного меча. Резюме было посвящено очень остроумному анализу характеров двадцати двух волков, которым удалось запугать триста семьдесят сенаторских овец.

Копию этой речи Помпей просматривал вместе с Цицероном. Двадцать пятого декабря они встретились в Формии, где у обоих имелись виллы, затем направились к Цицерону и провели у него добрых полдня.

– Я упрямый, – сказал Помпей, после того как Цицерон истощил запас аргументов в пользу мирных переговоров. – Цезарю нельзя уступать абсолютно ни в чем. Этот человек не хочет мира, и мне все равно, что говорят его прихвостни – Бальб, Оппий и остальные! Мне даже все равно, что говорит твой Аттик!

– Хотел бы я, чтобы Аттик был здесь, – сказал Цицерон, устало закрывая глаза.

– Тогда почему он не здесь? Я что, недостаточно хорош для него?

– У него приступ четырехдневной малярии, Магн.

– Ну конечно. Ну да.

Хотя горло уже начинало болеть и под веками отвратительно саднило, Цицерон решил продолжить борьбу. Разве старый Скавр в прошлом не урезонил в одиночку сенат? А ведь Скавра никто не считал величайшим оратором в Риме. Этой чести был удостоен лишь Марк Цицерон. К сожалению, его сегодняшний оппонент после недавней тяжелой болезни сделался слишком самоуверенным. Все сообщали Цицерону об этом: кто в письмах, кто с глазу на глаз. Он сейчас светится тем же самодовольством, что и в дни юности, когда в свои семнадцать спешил на подмогу Сулле. Правда, позже Испания и Квинт Серторий сбили с него эту спесь. И ничто подобное в нем больше не проявлялось. До сих пор. А теперь столкновение с Цезарем, видимо, возродило в Помпее того юношу, который жаждал некогда стать величайшим в римской истории полководцем. Однако тому, кто побеждает числом, таковым не прослыть. Он не сунется в битву, не имея хотя бы в два раза больше солдат, чем Цезарь. Но зато его будут прославлять как спасителя своей страны, отказавшегося сражаться на ее земле.

– Магн, что плохого в небольшой уступке Цезарю? Возможно, он согласится на один легион и Иллирию?

– Никаких уступок, – твердо сказал Помпей.

– Может быть, мы сами вызвали эту бурю? Разве все это началось не тогда, когда Цезарю отказали в праве баллотироваться на должность консула in absentia , чтобы он мог сохранить свой империй и избежать бесконечных судебных процессов? Может, разумнее вернуться к той точке? Отобрать у него все, кроме Иллирии, отобрать все легионы! Просто оставить ему империй и разрешить участвовать в выборах!

– Никаких уступок! – отрезал Помпей.

– В одном отношении сторонники Цезаря правы, Магн. Тебе делали много уступок. Почему не уступить и ему?

– Потому, глупец ты этакий, что, даже если Цезарь будет низведен до положения частного лица – без провинций, без армии, без империя, без ничего! – он все равно будет иметь виды на государство! Он все равно уничтожит Республику!

Игнорируя обидное словцо в свой адрес, Цицерон опять попытался образумить безумца. Но ответ был всегда одинаков: Цезарь по доброй воле никогда не отступится от своего, а потому гражданская война неизбежна.

К вечеру эту тему оставили, сосредоточившись на речи Марка Антония.

– Сплетение полуправд, – был конечный вердикт. Помпей фыркнул и с презрением отбросил бумаги. – Как ты думаешь, что сделает Цезарь, если ему удастся уничтожить Республику, когда такой мишурный, безденежный его ставленник, как Антоний, смеет говорить подобные вещи?

Цицерон, проводив своего гостя, облегченно вздохнул и решил напиться. Но тут в голове у него блеснула ужасная мысль. Юпитер, он ведь должен Цезарю миллионы! Миллионы, которые теперь надо срочно вернуть! Ибо ходить в должниках у своего политического противника – величайший позор!

Луций Домиций Агенобарб

На рассвете первого дня нового года Гай Скрибоний Курион влетел в свой дом на Палатине.

– Я дома, жена! – воскликнул он, сжав Фульвию в объятиях так, что она чуть не задохнулась. – Где мой сын?

– Его как раз надо кормить, – сказала Фульвия.

Она взяла мужа за руку и потянула за собой в детскую. Там она вынула из кроватки спящего маленького Куриона.

– Разве он не красавец? Я всегда хотела иметь рыжеволосого мальчугана! Он похож на тебя и будет таким же строптивым.

– Пока он выглядит очень смирным.

– Это потому, что сейчас он живет в ладу с этим миром.

Фульвия кивком велела няньке уйти и спустила с плеч платье.

Какой-то момент она стояла, демонстрируя свои пышные груди. С сосков ее капало молоко. Курион ощутил себя на вершине восторга. В паху у него заломило, но он подошел к креслу и сел, в другое кресло села Фульвия. Малыш еще спал, но рефлекс сработал, его губы задвигались, и он принялся звучно сосать, крепко вцепившись крохотными ручонками в смуглую материнскую кожу.