Николай Лугинов - По велению Чингисхана

– До сих пор договориться о чем-либо еще не удавалось… – Султан поглаживал рыжую с проседью бороду. – Пока на ханском ковре сидит выживший из ума от старости Дюлюкю, я не имею возможности говорить с Кучулуком, как с правителем… Да, все наши договоры могут просто повиснуть в воздухе.

– Нет-нет, этого не будет. Бедняга старик действительно одряхлел, но слова зятя для него закон. И монголов боится не меньше. Так что он не помеха, и если ни во что не вмешивается сейчас – а это именно так, – то и пусть сидит себе на своем месте…

– Нет, Кучулук обязательно должен стать ханом. Как могу я, правитель своей страны, договариваться с сегуном войска другой страны? Сам посуди, смел бы ты при жизни Тайан-хана вести переговоры с ханом чужого народа? – Султан пронзительно глянул ему прямо в глаза. – Только полновластие дает силу и право на это!

– Времена тогда были другие… А с ним, временем, меняется подчас все: и обстановка, и законы, и правила ведения дел. Такова жизнь… Кучулук теперь только по должности сегун. На самом же деле все бразды правления Кара-китайского ила – в его руках. А смещение им гур хана будет равноценно потере чести, обречению вековому позору своего имени, – решительно отрезал Кехсэй-Сабарах. – Как китайцы говорят – потере лица…

Хотя султан прекрасно знал, чем кончится разговор о судьбе Дюлюкю, и понимал, что на такое осуществление его давнишней мечты они не пойдут, но был опять удивлен откровенностью и резкостью ответа. Все-таки еще дикари они, степные ли, горные… Не имеют тонкой арабской выучки, арабской культуры витиеватых иносказаний, дипломатических околичностей и условностей, языковой изощренности, и потому их прямые и простые речи пресны и скучны, грубы на слух и по смыслу.

– Хорошо, оставим это, – сказал султан, помолчав. – А про монголов много разных слухов да рассказов слышал и я. Но все они, в основном, кажутся слишком уж преувеличенными, подсказанными ложным страхом. Поэтому считаю ненужным и преждевременным делать какие-то, тем более поспешные, выводы до тех пор, пока сами не убедимся, не испытаем на опыте, не увидим собственными глазами. Обстановка еще довольно неопределенна.

– Кидане и найманы уже убедились… – «Что ж, пришло время ответа на еще не заданный им здесь вопрос, – подумал со скорбью старый воин. – Если для него, видите ли, еще неясно всё, неопределенно, то тебе-то уже всё понятно…» – И если я смогу еще выйти на поле сражения, возглавить или часть, или все войско, то только против монголов. Да, – твердо повторил он под испытующим взглядом султана, – только против них. Других врагов у меня нет и быть сейчас не может… Кучулуку же я передам все услышанное от тебя как есть.

– И ты до конца высказал свое мнение? Свои сомнения в отношении нашего союзничества?

– Сомнения разрешимы, если захотим. А мое мнение – простое. Как человек с нелегким опытом, много сил и знаний отдавший военному делу, я пытаюсь всех предупредить, убедить, что многие наши беды происходят по причине промедления, упущения выгодного, нужного момента. И, кажется, вы здесь с этим не вполне согласны…

– Но гораздо больше может быть нехороших последствий от решений, принятых поспешно, под впечатлением каких-то общих слухов, страхов и предположений… Давайте усилим свою разведку и чаще станем посылать друг к другу гонцов, обмениваться сведениями. Не будем с них спускать глаз – и думать, как нам, при необходимости, объединить силы…

– Что ж, и это нужно… – Кехсэй-Сабарах крякнул и замолчал.

Чем можно убедить человека, который считает, что знает и понимает все на свете, и на весь мир смотрит свысока? Ничем… Он нисколько не сомневается в своем даре предвидения. Он никогда не ошибается, потому что он истово верит в свою избранность Аллахом… Волей-неволей вспомнишь опять одного такого правителя, сидевшего в кандалах, недоумевая, что Господь Бог не вызволяет их, своих людей, из рук каких-то степных бродяг…

Хоть и волен правитель распоряжаться судьбой простых людей и, более того, целых племен и народов, он тоже человек, имеющий ранимую и мятущуюся душу, смертное, подверженное земным скорбям тело. А его лживое и коварное окружение десятки лет с утра до ночи наперебой твердит, внушает ему: «Ты величайший из великих!», «Ты земное отражение Бога, его опора, его указующий перст!», «Бог через Тебя управляет земной жизнью, так что слово Твое – слово Бога, Твои деяния – Божьи деяния!..» И в конце концов, любой, даже и умный и благорасположенный человек начнет понемногу верить в свою исключительность.

Вот отсюда, видно, и начинается тяжкий грех перед Богом: обожествление земным человеком себя самого и, тем самым, его вольное-невольное соперничество с Богом…

К чему хорошему может привести несчастное существо такое головокружение, ведь жизнь – все равно что прянувшая на мгновение ввысь искра от ночного костра? Какой прок от этой гордыни и самому этому человеку, и его людям без должных дел? Чем кичиться – что имеет возможность и право распоряжаться по своей воле жизнями таких же ничтожных глупцов, не имеющих провидящих глаз, не слышащих грозный гул подступающего будущего?..

Горько так думать старому сегуну. Но еще горше осознавать падение своей последней надежды…

Кехсэй-Сабарах, дважды принятый султаном, одаренный драгоценным оружием, выкованным великими мастерами и украшенным золотом и драгоценными камнями, возвращался домой. Но все эти дары для него были безрадостны, что-то вроде игрушек, в которые старому человеку играть негоже. И тем более не испытывал он никакой радости от торжественных, полных почтения проводов, внимания, которое уделил всему этому великий правитель великой страны – видимо, рассчитывая, что это дойдет до ушей повелителя монголов…

И еще раз убедился, что за всем этим внешним лоском и роскошью скрывается что-то непрочное, недолговечное, рыхлое… Как они сами этого не чувствуют, не видят?!.

К тому же известное всем поведение самого султана… То настолько вспыльчив, жесток и грозен, что все вокруг сжимается в страхе, у всех подгибаются колени, подавляется последняя воля… А то вдруг становится нерешительным, неуверенным во всем, ни в чем не может толком определиться. Единого же войска у него, по сути, нет, все его части разрознены и подчиняются правителям десяти разных улусов, во главе с ними и выходят в поход. А без крепкого единоначалия, стержня – это огромная толпа, не более того… А сколько у него советников! Только нет среди них ни одного человека, по его же словам, которому бы он вполне доверял.

И перед лицом грозящей беды развязал, вдобавок, непростой и явно непредсказуемый по последствиям конфликт с центром своей же веры – Багдадом. Нет, ни по какому раскладу они, похоже, с Кучулуком не найдут общий язык…