Николай Лугинов - По велению Чингисхана

«На все воля Аллаха, – ответил он посланием в Отрар. – Принимаем это, как есть, и подчиняемся судьбе. И надеемся, что сегодняшняя маленькая беда обернется нескончаемым благом, сияющей славой. Меч, присланный тобой, утопил в пруду, саван отправил по течению. Укрепи свою крепость! Готовьтесь к войне! Остальное пусть решит Аллах!..»

Чюйэ с сыном ехали к себе на родину без передышки, и прошло уже около двадцати дней, как они прибыли на Селенгу.

Родная ее река все так же стремительно и шумно несла свои воды прямо на север. Первое время этот несмолкаемый ни днем, ни ночью шум бурливого течения как-то мешал ей, но скоро она опять, как в детстве, привыкла и теперь уже не просыпалась ночью.

– А мне грохот матушки-реки ничуть не мешает, наоборот, словно убаюкивает, и так хорошо спится под этот шум, – смеялся дядя Чилайин. – Кто как привык. Я, наоборот, не могу заснуть в отъезде, там, где она не шумит, бабушка сварливая… Лежишь в тишине, глаза вытаращив, и помимо воли прислушиваешься к каждому шороху, скрипу, к голосу каждой пташки… ну, какой тут сон?

Сперва Чилайин был как-то холодноват к малышу, но уже вскоре так привязался, что, казалось, и солнце не всходило для него без этого мальчишки. Постоянно водил с собой, стал брать и на лошадь, сажая в седло спереди себя, когда отъезжал недалеко.

Уход за множеством скота требует многих сил, а еще больше – времени. Чилайин ворчал на отца:

– Ты только подумай, в какие дела он вдарился!.. Нет, чтобы сидеть тут, как подобает старому человеку, приглядывать за хозяйством, помогать советами… а он прыгает где-то в чужих краях. Старый болван! Уж ему-то пора бы остановиться, остепениться. А он на старости лет на войне свихнулся! Про таких и говорят, что под старость стал прыгуном на одной ноге, как мальчишка…

Чюйэ, с детства привыкшая к раздражению дяди при разговорах о войне, не обращала на это внимания. А тот все твердит, не унимается:

– Когда же придет конец этой войне?! Неужели бесконечно ей тянуться? Давно уж имеем столько земель, что такому небольшому народу, как мы, хватит за глаза. Кочуй поочередно по свободным местам – на старую кочевку двадцать лет не попадешь… Но все они не могут насытиться… Хан этот наш – он вообще о чем-нибудь думает или нет?! Видно, так и будет переть вперед, пока его науськивают такие же выжившие из ума старики, как мой отец. И кто знает, чем еще обернется эта война?

– А разве хорошо будет, если враг сюда нагрянет? – подзуживает иногда Чюйэ дядю.

– Да кто позарится на наши убогие земли? Какой сумасшедший народ станет пересекать песчаные пустыни, чтобы завоевать пустую степь, что им тут делать? За многие века никто, кроме нас, что-то не захотел тут поселиться – а сейчас захотят?! Да у нас уже и врагов-то не осталось…

Чюйэ каждый день гадала-прикидывала, когда же может приехать муж.

И однажды утром, увидев движущийся к ним с западной стороны конный отряд, она насторожилась, сердце отчего-то замерло тревожно: почему их так много?.. Дабан не стал бы собирать себе большую свиту. А когда монгольские всадники подъехали ближе, она увидела их суровые, насупленные лица. Ее узнали сразу, поприветствовали почтительно, но почему-то никто не смотрит ей в лицо, в глаза… Почему? Что случилось?.. И где же среди них Дабан? Почему его не видно?..

Молча подвели к сурту двух лошадей без седоков, с золочеными седлами, через которые болтались пустые рукава боевых кольчуг из переплетенных железных колец. К лукам седел приторочены колчан и боевой лук, сабля, шлем с золотым ярлыком тойона-мэгэнэя, со знакомым пером на верхушке…

Когда погиб отец Чюйи, всё было вот так же… Тогда ей было ровно столько, сколько сейчас сыну, но до сих пор всё так и стоит перед глазами.

Закачавшуюся на ослабевших сразу ногах Чюйю поддержала старая невестка, обняла… Дядя Чилайин подхватил на руки выбежавшего из сурта маленького Чимбая, прижал к груди.

– О-о, горе!

– Горе… Какое горе!..

Старый Джаргытай, которому сам хан поручил довести до семьи печальную весть, что-то говорил, тряся бородой, но звуки его немощного голоса тонули в вечном перекатном грохоте реки Селенги.

И только когда высокий тойон-тюсюмэл шагнул вперед и развернул свиток бумаги, под его молодым сильным голосом, показалось, притихли несколько и река, и шумевший в осенних деревьях ветер, внимая человеческой воле:

– Я, Чингисхан народа монгольского, своим указом во исполнение его воли назначаю Чимбая, правнука почитаемого всеми нами Соргон-Суры, внука тойона тумэнэя Чимбая и сына тойона-илчи Дабана, правителем крепости Отрар. Я сказал, вы услышали!..

И река будто подхватила сурово-горестный отклик людей, а ветер понес его дальше по свистящим волнам старого ковыля:

– Ты сказал! Мы услышали…

В ту осень Селенга до самого позднего ледостава катилась и ворочала камни, как никогда полноводная, и все никак не хотела замерзать, не хотела успокоиться, как человеческое горе – полноводное не меньше её…

В начале же зимы новому правителю далекой провинции и крепости Отрар исполнилось пять лет.

Из почти пятисот человек – илчи, военной охраны и купцов – каким-то чудом уцелел лишь один Игидэй. Избежав расправы, с большим трудом выбрался из крепости, несколько раз чуть не попав в руки рыскавших везде конных разъездов и тайных засад, добрался до своих, сообщил страшную весть…

От ярости и горя туманился разум.

Такого вероломства никто, конечно, не ожидал: во всем известном человеческом мире, а в Степи особенно, издревле принято и строго соблюдается правило неприкосновенности илчи, прибывших из другой страны, их безопасности при всяких обстоятельствах, степенях вражды. Да, нарушения этой заповеди, понятной и знакомой всем, были всегда – но каждый такой из ряда вон выходящий случай неизменно и гневно осуждался всеми как святотатственный, не меньше, а имена виновников навсегда покрывались позором.