Юзеф Крашевский - Фаворитки короля Августа II

— Боюсь, милейший мой, что у вас в голове того… пометалось? — тихо спросил он.

— Это могло бы случиться, — усмехнувшись, отозвался Заклик.

Лицо Фрёлиха разгладилось и снова приняло обычное выражение.

— О чем же идет дело? — спросил он.

— О том, чтобы его величество соблаговолил уволить меня от придворной службы.

— Да что же может быть легче этого? — тихо сказал Фрёлих. — Сделайте какую-нибудь глупость — тотчас же поставят на Новом рынке виселицу и вы непременно будете болтаться на ней… Это самый короткий, легкий и прямой способ уйти от короля Августа.

— На это еще, надеюсь, у меня есть время? — спросил Заклик.

— Но что же вы станете делать, если вас, положим, уволят? Потащитесь на свою родину, чтобы там с медведями рычать?

— Нет, я останусь здесь.

— Так, вероятно, одна из дрезденских красавиц пленила ваш взор?

Заклик сильно покраснел.

— Нет, — отвечал он, — я могу давать уроки фехтования; я могу учить верховой езде… Наконец могу записаться в какое-нибудь войско…

— Разве вы умираете с голоду при дворе?

— Нет, у меня всего вдоволь.

— Так, может быть, вам не выплачивают жалованье?

— Напротив, я его получаю сполна.

— Но что же наконец вы находите у нас дурного?

Заклик смешался.

— Нечего мне делать… Здесь я не нужен…

— А, господин Унглюк, я вас понимаю! Вы желаете совершить что-нибудь особенное?.. Вот ведь, кажется, имеете и хлеб и спокойствие, а ищете беды.

— Быть может, — коротко отвечал Заклик. — Но знаете, ведь все может надоесть.

— Ага, надоесть? Разумеется, может, особенно тому, кому хорошо живется и нечего делать, — докончил Фрёлих. — Однако, во всем этом я еще не вижу, чем же, собственно, я здесь могу быть вам полезен?

— Вот чем, господин Фрёлих: я стою у дверей в покоях его величества… а вы какой-нибудь выдумкой могли бы обратить на меня его внимание. Право, это для вас не было бы особенно трудно, а королю… видите, ему в добрую минуту иногда приходят разные фантазии.

— Как же, как же, приходят и именно разные, и вот как ему придет один раз такая фантазия, чтобы приказать вас повесить? Будете ли вы этим довольны?

— Нет, я этакой его фантазией нимало не буду доволен и надеюсь, что вы меня от нее защитите.

Фрёлих поглядел на него молча и потом надел на голову свою остроконечную шляпу с пером, заложил руки в карманы и, пройдясь по комнате, воскликнул:

— Вы открыли мне глаза: я, ей-ей, до сих пор сам не догадывался, какая я здесь сила! Поверьте мне, господин Унглюк, что ради одной вашей благодарности я охотно сделал бы для вас что-нибудь… Кто знает, говорят, что Киан будет комендантом в Кенигштейне… Стало быть, и я, по крайней мере, могу быть придворным казначеем или советником в консистории. Я начинаю набираться амбиции!..

С сожалением взглянув затем на Заклика, Фрёлих упал в кресло и захохотал.

— Свет перекувырнулся!.. Польский дворянин просит протекции у шута, а шведские селедочники бьют саксонцев!..

Он хлопнул в ладоши. На этот зов явилась Лота с тарелкой в руках.

Фрёлих сделал комический жест и кивнул Заклику головой, как министр, дающий понять, что аудиенция закончена. Печальный Заклик поклонился и сошел с лестницы.

Конечно, мысль идти искать покровительства у забавлявшего всех шута была довольно странна; но отчаяние заставило Заклика решиться на это. Бедному молодому человеку смертельно надоела его бездеятельность при дворе. Ему пришло в голову, что будь он свободен, он мог бы играть здесь другую, гораздо лучшую роль, чем стоять в ливрее. История с графиней Гойм, которая вдруг превратилась в госпожу Ко́зель, перенесла его прогулки из Лаубегаста в город. Заклик мечтал, что ничем не связанный он как дворянин мог быть принят в дом… той , смотреть в черные очи которой было для него величайшим счастьем.

Любовь Заклика была совершенно особенного рода. Раймонд жаждал лишь одного — смотреть на боготворимое им существо. Ему хотелось быть ее верным, неусыпным стражем, невидимым охранителем. Он догадывался, что она должна иметь врагов, и страшась за нее, Заклик стремился снискать ее доверие и готов был с радостью пожертвовать за нее своей жизнью. Вообще молодой человек отличался довольно странным характером. Внешне мешковатый, он был, однако, полон упрямства и непреклонной воли. Он сам смеялся над своей любовью к той, которая называлась «королевой», но задушить в себе это чувство не мог.

Счастливое время в Лаубегасте, где он мог смотреть на нее из какой-нибудь засады и отгадывать ее мысли, представлялось ему теперь утраченным раем. В Дрездене Заклик редко имел счастье видеть лицо «прекрасной королевы» — да и то на самую короткую минуту. Видел он ее, когда она каталась в сопровождении короля верхом, когда садилась или выходила из экипажа, и наконец в театре, если ему удавалось замешаться между придворными. Но всего этого было ему слишком мало: Заклику грезилось когда-нибудь попасть в ее дом; это составляло для него верх счастья, было единственным и последним его желанием. И для достижения такого блаженства он готов был не только поклониться шуту, но даже не остановился бы и перед гораздо большим унижением.

Впрочем, и такая любовь со стороны молодого человека не представляла ничего необыкновенного. Удивительно было то, что сама госпожа Ко́зель, видевшая его лишь несколько раз издалека, со всей своей гордостью, со своей новой любовью к прекрасному королю, вся упоенная счастьем, тоже не один раз задавала себе вопрос: «Что сделалось с этим чудаком из Лаубегаста?» И не раз глаза ее отыскивали Заклика в придворной толпе. Без сомнения, это было только сострадание, но и оно в такие блаженные минуты счастья было не совсем обыкновенно…

Ко́зель не была слишком чувствительна. Страстная, энергичная, смелая, она, однако, нелегко поддавалась на сострадание. Но ей невольно припоминался кроткий безумец, погружавшийся по шею в воду для того, чтобы посмотреть на нее. Это льстило ее женскому самолюбию. Она не без удовольствия вспоминала о всех этих происшествиях, о которых, разумеется, никогда никому не говорила.

Крепко ошибся бы тот, кто предположил бы, что влюбленный Август II ради прекрасной Ко́зель отказался от своих ночных оргий с приближенными. Оргии были ему необходимы, они вошли в привычку. Часто между подпившими царедворцами королевское слово сеяло раздор, составлявший один из способов его государственного управления. От пьяных придворных легко было добывать признания, каких они в трезвом состоянии ни за что бы не сделали.

Как легко удалось королю вызвать Гойма на откровенное описание жены, так он узнавал от других не об одном их секрете.

Однажды вечером в замке шла пирушка. Король был в хорошем расположении духа и думал о том, как бы окружить обожаемую им красавицу роскошью, олимпийским великолепием и удовольствиями. Часть дня была им посвящена важнейшим делам, а вечер — попойке.