Юзеф Крашевский - Фаворитки короля Августа II

— А у меня, признаться, голова болит, господин комендант.

— А голова болит, так перестанем играть!

— Нет, отчего же, будем играть, — настаивал Заклик, настораживая свой слух, как заяц, и боясь, чтобы капитан, оставив игру, не задумал пройтись по замку.

Велен набил трубку, и они сыграли еще несколько партий, а потом стали беседовать.

Было уже поздно, но Генрих, обыкновенно приходивший в эту пору, не возвращался.

— Верно, удрал сорванец в местечко! — проговорил вспомнивший о нем комендант. — Ну, да что делать, парень молодой, надо и пошалить.

— Разумеется, — отвечал снисходительно Заклик, громоздя из шахмат какую-то прихотливую пирамидку.

— Да, — отвечал комендант. — Да я, по правде сказать, и предпочитаю, чтобы парень лучше где-нибудь позабавился, лишь бы не вздыхал об этой… знаете, той… ну, что вот под башней.

— A-а, понимаю!

— Не правда ли, что я говорю дело?

— Конечно, конечно! — отвечал Заклик, но сам тотчас же переменил разговор и начал плести, что приходило в голову. В замке было тихо, но вдруг кто-то осторожно постучал в двери, и показалась голова старого солдата, с виду более похожего на разбойника. Это был наемник, послуживший чуть ли не во всех немецких войсках. Имя его было Вурм. Заклик взглянул на него, и выражение его лица показалось ему подозрительным; солдат, просунув голову сквозь створ двери, прошептал:

— Господин комендант!

— Ну, что еще? — сухо спросил не любивший его комендант.

— Я имею честь донести вам о самоважнейшем происшествии…

— Что такое? Пожар? Где горит? — вскричал, вскочив с кресла, Велен.

— Нигде ничто не горит, но ваш племянник в эту самую минуту уводит из каземата графиню, чтобы бежать с ней.

Старый комендант зашатался и прохрипел:

— Куда?

— Ну, уж это вы хотите, чтобы я очень много знал, а с меня довольно и того, что я знаю: ваш племянник бежит, господин комендант, и уводит арестантку; а Вурм вам об этом доносит, потому что ему известно более, чем вам…

— Ты врешь, бездельник! — закричал комендант.

— Нет, я не вру, а я исполнил мои обязанности, а ваш племянник с арестанткой бежали, и в эту самую минуту солдаты держат их в проходе за каплицей. Да, теперь капитан Генрих больше уже не будет бить меня по лицу и сам поплатится за эту штуку своей головой.

Комендант совсем растерялся и хватался то за оружие, то за ключи, и кричал:

— Спасайте, капитан Заклик! Спасайте!

Но напрасны были все эти хлопоты старика о спасении племянника: по направлению от башни слышен был уже большой шум со стороны подземелья семиэтажной башни, это солдаты вели схваченных беглецов. Графиню просто держали за руки, а Генрих был связан, потому что он успел уже ранить себя из пистолета, и если бы у него не отняли оружие и не связали ему руки, то он, наверно, лишил бы себя жизни.

Бедный комендант велел отвести арестантку снова в старый каземат, а племянника запер в другой и немедленно послал донесение о происшествии в Дрезден. Диктуя писарю рапорт, старик был достоин глубокого сострадания: едва произнося за рыданиями слова, он просил принять во внимание молодые годы племянника и его, коменданта, старые заслуги и молил о снисхождении к, несчастному. Рапорт был послан с нарочным курьером, караулы везде удвоены, и унтер-офицер Вурм, который, вместо того, чтобы предупредить несчастье, выжидал, пока оно случилось, также был арестован.

На следующий день в Столпянский замок явились из Дрездена присланные королем генерал фон Бодт и несколько чиновников.

Старый Велен, встретив их, тотчас же подал свою шпагу фон Бодту; но Бодт ее не взял и объявил ему, что, по велению короля, военному суду будут преданы только капитан Генрих фон Велен и унтер-офицер Вурм. И следствие и суд, по полевым законам, должны были окончиться прежде, чем зайдет солнце, и приговор немедленно должен быть исполнен.

Так было и сделано: все просьбы старого коменданта о помиловании остались втуне, и Ко́зель, услышав донесшийся до нее ружейный залп, вздрогнула недаром, это стоило жизни влюбленному в нее юноше, за душу которого она могла прочесть теперь самые теплые молитвы.

Старый Велен хотя и не был арестован, но, однако, в тот же день оставил службу, а унтер-офицера послали в кандалах на крепостные работы в Кёнигштейн, но Заклик пока еще оставался в гарнизоне.

После описанного происшествия в Столпянском замке вместо Белена комендантская должность была поручена суровому, но весьма неспособному Бирингу. Это был человек надменный, буйный, самовольный и грубый. Событие, после которого последовало его назначение, сразу вызвало в нем чрезвычайную строгость. Графине запрещено было делать шаг из башни, и весь прежний гарнизон переменили; а с тем вместе и Заклику приказано было возвратиться из замка в свой полк.

Он едва улучил одну минуту, чтобы проститься с графиней и растолковать ей, что он уезжает отсюда не по своей воле.

— А я? О Боже! Как тяжела, как тяжела смерть в этом томленьи!

И она заплакала.

— Приказывайте, графиня! — проговорил печально Заклик. — Я все тот же и готов сделать все, что вам может быть полезно.

Ко́зель покачала головой и отвечала:

— Нет, ступайте с Богом и не заботьтесь более обо мне! Мне уже ничто не может быть полезно: меня оставил Бог и взял у меня мой разум. Но вот что… на всякий случай, чтобы не пропадало: съездите в Пильницу; там под дубом, у круглой скамьи, я сама зарыла маленькую шкатулку с бриллиантами. Выройте ее, продайте эти бриллианты и берегите у себя деньги, в которых я еще могу иметь надобность.

Едва она успела сказать это Заклику, как послышались чьи-то шаги, и Заклик поспешил удалиться.

Прошло несколько лет, в течение которых Заклик не мог ничего сделать для своей графини и ограничивался тем, что изредка давал ей знать о своем существовании и верной о ней памяти.

Ко́зель, однако, в это время успела пленить некоего поручика Гельма и затеяла новый побег, о котором нашла случай дать загадочную весть Заклику. Она требовала, чтобы он запасся лошадьми и ждал ее на границе в назначенном месте. Эта весть встревожила Заклика, который плохо верил в возможность ее исполнения и счел нужным съездить, под благовидным предлогом, в Столпянский замок и разузнать ближе, что это за затея. Для этого ему, конечно, надо было увидеться с графиней, и он надеялся, что это ему удастся.

Заклик, увидев графиню, нашел в ней сильную перемену. Страдания положили на нее свою печать, хотя и не лишили ее черты их необычайной прелести. Прежняя энергия и живость движений уступили место степенной важности; она проводила свое время за Библией и размышлениями, и характер ее смягчился и выровнялся. Чувства, внушенные ею Гельму, не были чувствами крови и плоти, а именно чувствами той высокой преданности, какую способен принести дух ради сочувствия другому духу.