Юзеф Крашевский - Фаворитки короля Августа II

Заклик, проникнув в покои графини, застал ее с карандашом в руках углубленной в чтение Библии. Увидев старого друга, она поблагодарила его взглядом и подала ему руку, которую тот поцеловал; и отер у себя на глазах слезы.

— Вот видите, — заговорила она, — я до сих пор еще живу. Бог продолжил мои дни против моего желания; хвала ему за это! Он позволил мне в это время взглянуть в глубь моей души. Но теперь довольно мучиться: я имею возможность уйти отсюда и хочу этим воспользоваться, чтобы увидеть моих детей.

— Графиня, — прервал ее Заклик, — уверены ли вы, что ваши попытки уйти теперь будут счастливее прежних?

— Да, я в этом уверена, — спокойно отвечала графиня. — Я имею предчувствие, что на этот раз мне счастье не изменит.

Раймонд промолчал, выслушав от графини все ее соображения о дне, когда он должен был ждать ее на границе; он дал ей слово быть готовым и распростился.

Гельм, который, конечно, интересовал Заклика, показался ему таким же энтузиастом, как и погибший Генрих Велен. Заклик ничего от него не ждал, но, послушный приказаниям графини, взял отпуск и в назначенный день явился в условленное место на границе. Но он ждал беглецов напрасно: они не явились ни в назначенный день, ни два дня спустя; а на четвертый день Заклик от проезжавших через Столпень торговцев узнал, что в замке опять было происшествие: заключенная там графиня снова чуть было не ускользнула из замка в сопровождении офицера, помогавшего ей в этом побеге; но оба они снова захвачены.

Заклик тотчас повернул к своей службе в Дрезден, где надеялся подробнее разузнать о случившемся в Столпянском замке.

Дело было в том, что Гельм целый год работал, устраивая лаз под стенами замка в той стороне, где не было часовых, и когда все было готово, он подпоил стражу и в темную дождливую ночь бежал с графиней, переодетой в мужское платье. Они выбрались из замка как нельзя благополучнее, прошли весь подземный ход, который выводил их за крепость, и спустились с обрывов базальтовых скал к самому их основанию; сели на привязанных в лесу верховых лошадей и поскакали. Но в замке горничная хватилась графини и подняла тревогу, за беглецами пустились в погоню, и они были настигнуты, защищались и ранили выстрелом одного солдата, но все-таки были обезоружены, взяты и возвращены в замок.

Графиню опять стали держать еще строже, а офицера предали военному суду, который производился на этот раз в Дрездене. Гельму его бегство обошлось дешевле, чем Белену, так как он имел при дворе очень сильных родственников, которые обратились к милосердию короля и ходатайству тогдашней новой звезды, графини Оржельской. Гельм, однако, все-таки был приговорен к расстрелу в Дрездене, на новом рынке. В день его казни на площадь стеклась многочисленная публика и пешком и в щегольских экипажах. В полдень молодой преступник был выведен из крепости, проведен, при треске барабанов, мимо выстроенных шпалерами войск и поставлен у стены. Глаза всех устремились на этого красивого златокудрого молодого человека, осужденного на смерть из-за Ко́зель. Сам преступник хранил замечательное присутствие духа и просил не завязывать ему глаза. Солдаты зарядили ружья, и офицер, который должен был дать знак стрелять, встал уже на свое место, но в этот последний момент от замка подскакал адъютант короля с прощением. Гельму была оставлена жизнь , может быть, не совсем к удовольствию публики, которая собиралась посмотреть, как его расстреляют.

В Столпянском замке опять произошли перемены в гарнизоне и некоторые усиления в караулах. Новый комендант пересмотрел и перечинил замки, двери и стены; но в общем положении графини не произошло ничего нового, и она даже пользовалась прежней свободой, то есть могла выходить в свой садик. Но Ко́зель терзалась нравственно: она чувствовала укоры совести за второго погубленного человека. О помиловании Гельма ей ничего не было известно.

Заклик чувствовал, что если графине суждено быть свободной, то теперь за это дело должен мужественно взяться он сам, и он считал это своей непременной обязанностью. Но имея перед собой в прошлом такие уроки, он хотел быть осмотрительнее и надеялся, что его попытка к бегству будет удачнее. Полный самоотверженности, он был готов положить свою жизнь за едва ли не обезумевшую в неволе Ко́зель и собирался выйти в отставку, поселиться в местечке Столпень и, сидя у моря, ждать погоды, когда можно будет все приготовить и увезти пленницу.

В гарнизоне Столпянского замка у него было несколько знакомых, на расположение которых он мог рассчитывать, и между ними был у него один приятель, некий капитан фон Кашау — настоящий вояка, добрая душа и кутила. У Заклика имелся предлог съездить в замок.

Кашау скучал здесь и, увидев Заклика, едва не задушил его в своих объятьях; а потом сбегал к коменданту, чтобы испросить своему гостю разрешение погостить в замке, и затем начал наливать его добрым пивом.

За кружками пива офицеры, естественно, скоро заговорили об узнице, над которой постоянно приходилось бодрствовать Кашау.

— Э! — говорил он. — Я никому другому не судья, а тем более нашему всемилостивейшему королю, но что до меня, то мне ее просто напросто жаль, и я, по правде сказать, что-то плохо верю тому, чтобы ее томили здесь из опасения за жизнь короля.

— Ну, конечно! — отвечал Заклик.

— Не пистолета ее боится король.

— Надеюсь, что не пистолета.

— Он боится своего бессилия и той власти, какую она над ним имела.

— Быть может, быть может, любезный Кашау; а, впрочем, ведь это не наше дело.

— Разумеется, не наше дело, но надо же о чем-нибудь поболтать, — и Кашау засмеялся и добавил: — Я еще и то думаю: ну, она была самовластна, ну, пускай это так, но ведь какая-нибудь Дескау или Остерхаузен, с которыми теперь возится наш, с позволенья его величества сказать, старый волокита, также, чай, не без своих фантазий? Женщины уж так созданы, приятель, что кто охочий с ними заниматься, тот должен и терпеть их капризы. Но зато эта Ко́зель женщина, как вы хотите, не без достоинств и красавица!

— Была, капитан, была !

— Ну, она даже и теперь еще хороша.

— Может ли это быть?

— Честное слово.

— Я очень бы желал увидеть ее! — отозвался Заклик.

— Так зачем же дело стало? Этого тебе никто не запрещает. Днем ты ее у нас не украдешь! — отвечал Кашау. — Ступай к ней и побеседуй, если она тебя примет.

— А почему же не примет?

— Да она, брат, что-то стала чудить.

— Как чудить?

— Ну вот, буду я тебе все рассказывать, иди сам посмотри.

Заклик не заставил упрашивать себя и пошел на башню.

Пройдя знакомыми переходами, он постучал в дверь, но ответа не было. Заклик тихонько приотворил дверь, и глазам его представилась странная картина: посреди комнаты перед столом, заваленным книгами, по переплетам которых можно было судить об их религиозном содержании, стояла Ко́зель. Облокотись на одну руку и приложив палец другой к своим губам, она стояла над раскрытой Библией и обдумывала что-то с большой сосредоточенностью. Одета она была престранно: на ней было широкое черное платье с длинными рукавами, подпоясанное широким кушаком с кабалистическими знаками, а волосы повязаны косынкой, за которую был засунут какой-то пергаментный свиток, исписанный буквами еврейского алфавита.