Юзеф Крашевский - Фаворитки короля Августа II

Эта женщина мало походила на прежнюю Ко́зель. Черты ее прекрасного лица потеряли свою нежность и стали суровее, на лбу обозначились морщины, а уста, по-видимому, привыкли более к молчанию, чем к разговору.

Заклик вошел и остановился; она не могла не слышать его шагов, но не подняла на него глаз от книги.

— Графиня! — позвал он.

Она тихо и медленно повернулась.

— Вы не узнаете меня?

— Постой! — и она силилась что-то припомнить. — Да, я узнаю тебя!.. Но ты!.. Когда же ты освободился?

— Кто освободился, графиня?

— Ты.

— Откуда же?

— Из твоей темницы, из твоего тела.

— Я в моем теле, графиня.

— Как? Это ты сам, весь, а не один дух твой?

— Да, это я, ваш верный слуга; я пришел навестить вас и служить вам, — отвечал Заклик. — Я приехал, чтобы еще раз попытаться освободить вас.

Она только махнула рукой.

— Что это значит? — спросил Заклик.

— Довольно двух жертв, и я не хочу третьей!

— Но это моя добрая воля, и вы не вправе мне запретить возвратить вам свободу.

— Я скоро буду свободна совсем, — покачала головой Ко́зель.

— Вы как-то темно говорите.

— Нет, это вы меня темно понимаете; я знаю это состояние, но для меня оно, слава Богу, минуло. В земной судьбе нет никакой милости. Тут один закон: что определено, то неизбежно сбудется. Надо сжиться с этой старой святой книгой и вопрошать ее день и ночь, пока она не станет отвечать… и тогда!.. Впрочем, зачем я говорю Тебе это? Скажи, ты надолго сюда?

— Сам не знаю, графиня. Хотел бы даже остаться здесь, вблизи вас, да не знаю…

— Тсс! — перебила графиня.

Заклик подумал, что она кого-нибудь заслышала своим тонким слухом, который так изощряется у арестантов, и начал было оглядываться, но графиня, видя его нерешительность, быстро перевернула несколько страниц в книге, не без торжественности закрыла застежки и, подняв глаза, начала шептать молитву, а потом сняла свои руки с книги, быстро ее раскрыла и, взглянув на правую сторону раскрытого листа, прочитала: — И сказал им: «Не бойтесь и не ужасайтесь, будьте тверды и мужественны; потому что так поступит Господь со всеми врагами вашими, с которыми вы воюете».

Графиня приложила палец ко лбу, еще раз повторила эти слова шепотом и затем, быстро закрыв книгу, молвила:

— Да, это так, это понятно; потерпев неудачи с другими, я буду счастлива, когда стану действовать с тобой; но нельзя ничего начинать прежде, чем будет указание свыше. Итак, ты должен остаться здесь!

Заклик ничего против этого не имел, но ему, конечно, не могло нравиться это какое-то расстроенное мистическое воображение, и потому он с некоторой сухостью отвечал:

— Хорошо, я буду стараться, чтоб это было возможно, и если не попаду опять в замок, то поселюсь здесь в местечке. Я надеюсь, что теперь мне никто этого не запретит! Но, конечно, я для этого должен буду оставить королевскую службу.

— Ах, брось ее и сними поскорее эту позорную ливрею, эту одежду! — живо отозвалась Ко́зель.

— Хорошо, хорошо, я сброшу, но на это тоже мне понадобится время, — отвечал Заклик, — так снять ливрею нельзя, а надо продать чин и получить отставку. Тогда я перееду в Столпень и буду жить здесь частным человеком. Здесь в гарнизоне есть у меня старый приятель, капитан Кашау…

— Кашау? — перебила Ко́зель. — Зачем он тебе? Кашау, как и все другие, кто здесь живет, слуга беззакония.

— А что же делать, если он может быть нам полезен?

Ко́зель встала и начала молча ходить по комнате.

— Что делать? — повторила она. — Вот что сделай: возвращайся назад, таскай на себе ливрею и за меня не бойся.

— Прошу прощения, графиня, но я не понимаю, зачем вы мне это говорите.

— Я говорю тебе это затем, что я не должна бороться с предопределением и более никогда не позову тебя выручать меня. Но ты не обижайся: ты единственный человек, который меня не покинул, и я это ценю и жалею тебя!

У Заклика закипели в груди слезы, и он с усилием просил графиню не говорить о нем, потому что он не знает ничего более отрадного, как служить ей.

— У тебя есть Бог в сердце, — отвечала она, — и он один ведает, в наказание тебе или в отраду мне дана тебе твоя преданность моей печальной доле. Я часто хотела это знать, но это от меня скрыто.

— А что от нас скрыто, того мы не должны и касаться.

— Нет, я должна это знать! — отвечала Ко́зель и взялась рукой за Библию.

Заклик стоял, покашливал и даже позвал ее два раза, но она не откликалась, и он, постояв у дверей, поклонился и тихонько вышел.

Анна продолжала читать и ничего не заметила. Заклика так поразило это состояние Ко́зель, что он шел, ничего перед собой не видя, и не заметил, как у колодца столкнулся с ожидавшим его Кашау, который не утерпел, чтобы не подтрунить над приятелем.

— Ну, что, — спросил он, — побеседовал ты с ней или только мудрости у нее поучился?

— Какая с ней беседа! — отвечал Заклик. — Я застал ее над Библией и оставил за нею. Ждал, ждал и не дождался ни ответа, ни привета.

— Да и не дождешься!

— Нет, думаю еще раз попробовать счастья, если это только возможно.

— Да возможно-то, пожалуй, возможно: говори себе с ней, сколько хочешь, — отвечал Кашау, — а только я думаю, что все это будет напрасно. А как ты ее нашел? Очень она, на твой взгляд, изменилась?

— Ну, разумеется, изменилась, — отвечал Заклик и перевел разговор на другие предметы.

Пробыв у Кашау до позднего вечера, он отправился ночевать в трактир, содержатель которого, услужливо лебезя перед заезжим офицером, хотел вступить с ним в разговор об узнице, но Заклик отклонил это, чтобы не казаться заинтересованным судьбою Анны.

На следующее утро, как только отворили замковые ворота, Заклик снова был у Кашау, ожидавшего его с завтраком, и, проходя в его квартиру, видел Ко́зель, которая была в садике и, заметив Заклика, кивнула головой. На этот раз она была в обыкновенном платье, и выражение лица было спокойно и не так сурово, как вчера.

— Вот посмотрите, — сказала она, — эти цветы — теперь мои дети; моих родных детей у меня отняли, вырвали и не дают видеть, и я часто думаю: как-то выросли теперь те, которых я не вижу?

— Ну, они, конечно, живы и здоровы. Я уверен, что они вас любят.

— Нет, я в этом не уверена, — отвечала графиня. — Я считала бы за благо для себя, если бы была уверена, что они меня забыли; но и этого не может быть; они знают, что у них есть мать; но воображаю себе, что им насказано об их матери и какою они себе ее представляют злодейкой… О, это ужасно, ужасно! Я думаю, если бы я им могла послать хоть вот по одному этому цветку, то они отбросили бы их с отвращением, узнав, что эти цветы вырастила их мать.

У Заклика на глаза навернулись слезы.

Надо признаться, что Ко́зель очень редко говорила о своих детях, она как будто страшилась воспоминания о них, но когда она говорила, можно было чувствовать, что тяжкое горе дошло до самых тайников души.