Элли Мидвуд - Девушка из Берлина. Вдова военного преступника

— Но… Аннализа… Я не могу оставить тебя здесь одну. Это же ты и я, как всегда было… Куда ты, туда и я, помнишь?

Конечно же, я помнила. Я спрятала своё мокрое лицо у него на груди, изо всех сил стараясь подавить рыдания. Его руки, такие любящие и до боли знакомые, нежно гладили мне спину и волосы, пока он покрывал лёгкими поцелуями мою макушку.

— Едем со мной, любимая, — тихо шептал он, делая всё более невозможным мой отказ ему. — Мы что-нибудь придумаем, вот увидишь. Только ты и я, потому что это всё, что нам нужно — быть рядом друг с другом. Я буду самым лучшим мужем, клянусь тебе. И хорошим отцом тоже; я всё своё время буду посвящать только тебе и малышу, вот увидишь, как мы будем счастливы, только скажи да, родная, умоляю тебя…

«Зачем он это делает со мной? Зачем мучает? Неужели он не понимает, что пристрелить меня на месте было бы более милосердным поступком, чем просить от меня единственной вещи, на которую я не могла пойти?»

Я плакала уже в открытую, изо всех сил стараясь осторожно оттолкнуть его, пока он не уговорил меня на это.

— Не могу я, Эрни, любимый, ну никак не могу. Забери свою жену и детей и езжай с ними, ты и с ними заживёшь счастливо…

— Я не люблю свою жену, я люблю тебя; я хочу, чтобы ты со мной поехала, и никто другой.

— Эрни, прошу тебя, не делай всё ещё хуже.

— В таком случае я останусь здесь с тобой. Без тебя я никуда не поеду.

— Поедешь, и ещё как поедешь. Ты же знаешь, что здесь тебе оставаться нельзя. Езжай в Австрию, забирай жену, впиши детей в свой новый паспорт, и уезжайте все вместе.

— Никуда я без тебя не поеду.

«Упрямый, как всегда», — улыбнулась я сквозь горькие слёзы и взглянула в глаза человеку, которого любила больше всего на свете. Я наконец-то это осознала, здесь и сейчас, и именно потому, что я так сильно его любила, я должна была его отвергнуть, ради его же спасения. Союзники ведь наверняка расстреляют его, как только войдут в Берлин, без суда и следствия, а один он, как он сам уже это вполне чётко и ясно заявил, никуда не поедет. Куда ты, туда и я — так оно всегда было между нами.

— Я не оставлю своего мужа. Я остаюсь с ним в Берлине.

Самые тяжёлые слова, какие мне доводилось произнести за всю свою жизнь, прокатились глухим эхо по пустым стенам и повисли в воздухе между нами. А затем была только мёртвая тишина и невыносимая боль, отразившаяся в его взгляде, прежде чем он отвёл его, взял оба паспорта в руки и медленно прошёл в гостиную. Я проследовала за ним и вскрикнула, когда он бросил их оба в горящий камин.

— Ты что делаешь?! — закричала я и бросилась за чугунным прутом в попытке спасти документы, но Эрнст забрал инструмент у меня из рук и только сунул паспорта ещё глубже в огонь. — Как ты теперь сможешь выехать из страны?

— Я никуда не поеду. План был хорош, только когда ты в него входила. Одному мне ни миллионы эти, ни Боливия к чёрту не нужны.

— Эрни, любимый…

— Знал же я, что не надо было сюда идти. — Он грустно улыбнулся, мягко утирая слёзы с моих щёк. — Не знаю даже, на что я надеялся. Думал, что может ты передумаешь.

Он опустил обе руки на мой живот и нежно его погладил.

— Прощай, мой хороший. Прости, что приходится вот так тебя бросать. Надеюсь, ты найдёшь в себе силы простись меня когда-нибудь. Я ведь тебя ещё даже не видел, и вряд ли смогу хоть раз подержать тебя на руках, но знай, что я всегда буду тебя очень сильно любить.

Он наклонился и поцеловал меня в живот с такой нежностью, что мне пришлось закусить губу, чтобы физической болью хоть как-то отвлечь себя от эмоциональной, которая разрывала сейчас моё сердце на мелкие части. Естественно, это ни капли не помогло.

— Ты хоть поцелуешь меня на прощанье? — Эрнст выпрямился и выдавил из себя болезненную ухмылку, жалкую тень тех беспечных, что я так любила видеть на его красивом лице.

Я обняла его руками за шею и вцепилась что было сил в его пальто, когда он накрыл мой рот своим в последний раз. Никогда больше он не обнимет меня вот так, никогда не оцарапает слегка своей небритой щекой, никогда больше я не почувствую его тёплое дыхание на своих губах, никогда больше не смогу прижаться к нему, никогда больше я его не увижу…

Я не смогла заставить себя открыть глаза, даже когда он уже отступил на шаг назад, в отчаянной попытке остановить время или хотя бы запомнить этот момент навсегда.

— Прощай, Аннализа.

Последние два слова, что он шепнул мне, а затем развернулся и направился к двери.

— Нет, не уходи… — беззвучно отозвалась я и тут же закрыла рот рукой, чтобы он не дай Бог не услышал. Но он уже был за порогом, и мне пришлось ухватиться за стену, потому что слёзы больше не давали дышать. Казалось, с его уходом сама жизнь покинула меня.

Сама земля содрогалась от нескончаемого рёва артиллерии. Все, кто не был брошен на защиту быстро теряющего сопротивление города, остались внутри и были заняты тем, что баррикадировали каждый лестничный пролёт и каждое окно. Красная Армия была от нас всего в нескольких улицах.

В то время как Генрих толкал свой неподъёмный письменный стол в сторону окна в своём теперь уже бесполезном кабинете, я носила все ружья и пистолеты из открытого хранилища здесь же, на четвёртом этаже, к нам в комнату. Вот таким необычным образом началось наше утро в тот день.

— Зачем я вообще всё это сюда таскаю, если ты не собираешься этим пользоваться? — я устало опустилась на стул и потёрла поясницу, ноющую после переноски всех тех тяжестей, каких я в своём положении ну никак носить не должна была.

— Собираюсь. Только не на людях. — Проходя мимо, Генрих чмокнул меня в щёку и с улыбкой погладил по животу. У двери он поднял ящик с патронами и понёс его к окну.

— Каким это образом? — Я невольно дёрнулась от особенно громко разорвавшегося снаряда совсем неподалёку.

— Я буду стрелять в воздух, а не по солдатам. — Генрих снова проверил свою позицию и, убедившись, что мы находились в относительной безопасности благодаря высокому этажу и огромному дубовому столу, защищающему окно, уселся на пол подле меня. Стульев больше не было — все они были использованы в качестве баррикад на лестничных площадках.

— Они — русские солдаты. Мне дела не будет, если ты их всех к чёрту перестреляешь.

Интервью, данное одной из жертв этих самых солдат, в котором она рассказывала о том, как её, её младшую сестру и даже их шестидесятилетнюю мать изнасиловали несколько раз, и как несколько женщин из их деревни повесили голыми на дверях коровника, было всё ещё живо у меня перед глазами. Где-то ближе к концу апреля, когда Генрих решил отвлечь меня немного от происходящего походом в кино, новостная лента с этим интервью было первым, что я увидела, потому как сводки с фронта всегда предшествовали самому сеансу; можно и не объяснять, что после таких новостей, мне уже никакого фильма смотреть не хотелось.