Элли Мидвуд - Девушка из Берлина. Вдова военного преступника

А теперь эти «дикие азиатские орды», как их к этому времени окрестили газеты, стояли на подступах к нашей улице. Я машинально опустила руку в карман, проверяя наличие личного оружия, с которым я теперь не расставалась. Я ни малейшего представления не имела, как мы должны были продержаться до прихода американцев, но одно я знала наверняка: я скорее застрелилась бы, чем дала им до себя добраться. И рука бы у меня не дрогнула.

— Не надо так говорить, — Генрих отвлёк меня от моих невесёлых мыслей. — Они ведь тоже люди, и их тоже ждут дома семьи. Зачем мне в них стрелять, если они и так уже почти победили, и зная, что я ровным счётом ничего этим ненужным кровопролитием не добьюсь? Я бы уже сейчас к ним вышел с белым флагом, но мои же собственные бывшие коллеги меня на месте расстреляют за дезертирство, ступи я только за порог. Вот я и буду стрелять в воздух, притворяясь, что я якобы обороняю здание.

— А обо мне ты не думаешь? — может, это были гормоны, ноющая спина или нехватка в последнее время сна и еды, но всё это его человеколюбие стало всё больше действовать мне на нервы.

— Никто тебя не тронет. Ты выглядишь так, будто вот-вот родишь; поверь мне, они и близко подойти к тебе не решатся. — Хоть Генрих и улыбался, говоря это, я его легкомысленного отношения к проблеме почему-то не разделяла. — Не волнуйся, родная, я никогда бы не дал тебя в обиду. Как только представится возможность, я сразу же выйду и поговорю с ними, объясню, что мы работали на их союзников всё это время и назову им имена наших руководителей. Они не станут вредить кому-то, кто всё это время был на их стороне.

— И как, интересно, ты собираешься с ними объясняться? Ты же не говоришь по-русски, насколько я помню.

— Многие из них говорят по-немецки.

И к этому его заявлению я также отнеслась скептически, но всё же решила не спорить. Если уж он сумел выжить прямо под самым носом у гестапо со всей своей шпионской деятельностью, то наверное он знал, что делает. Я опустила руку и взяла мужа за руку.

— Всё будет хорошо, вот увидишь. — Он слегка сжал мои пальцы. — Жаль, конечно, что наши ожидания касательно того, что западные союзники первыми войдут в Берлин, не оправдались, но мы и это переживём. Обещаю тебе. Нам же не только о себе, но и о малыше теперь думать нужно.

Я накрыла его руку, что он положил поверх моего огромного живота, своей, и попыталась изобразить улыбку. Несколько недель назад, когда я больше не могла втиснуться в свою старую форменную юбку, я начала носить простое чёрное платье с форменным кителем SS-Helferin поверх. Было бы умнее от него сейчас избавиться, чтобы не создавать себе лишних проблем при сдаче русским, но в неотапливаемом здании было уж чересчур холодно.

— Какая ирония, ты не находишь? — озвучила я свою последнюю мысль, когда тем для разговоров больше не осталось. Так хоть обстрел за окном казался не таким громким. — Теперь, после всех тех страданий, что пришлось пережить моему народу, после того, как их наконец освободили, я вполне возможно погибну в самые последние дни войны, в этой униформе и в этом самом здании, откуда гестапо рассылало свои смертные приговоры… И все будут думать, что я всего лишь одна из убеждённых нацисток, и так и оставят меня лежать на улице и даже не похоронят меня…

— Что ты такое говоришь? — Генрих смотрел на меня в искреннем изумлении.

— Потому что это очень даже вполне вероятно, вот почему. Или тебе и в голову ни разу не приходило, что нас вообще-то могут убить?

— Приходило. Но как сказал один из величайших военачальников нашего времени, если ты думаешь о смерти, ты — никчёмный солдат. Бояться нельзя, потому как страх парализует и мешает действовать. В бой нужно идти зная наверняка, что не только выживешь, но и победишь.

— Мудрые слова. Кто автор?

— Эрвин Роммель. Лично мне сказал, при встрече. Очень короткой, но о которой я навсегда сохраню самые тёплые воспоминания.

— Да, Роммель… Он и вправду был величайшим военачальником и просто очень хорошим человеком, с огромным сердцем и безмерной любовью к своей стране. Не к нацистскому рейху, а к Германии. Все его любили. Черчиль даже запретил использовать его имя в печати, потому как безумно боялся его популярности в Британии.

— Верно, — Генрих отозвался с мечтательной улыбкой, — Как Гитлеру в голову могло прийти так с ним поступить? Заставить его выбирать между позорной казнью и самоубийством, и на основании чего? Слухов, и только, о том, что Роммель якобы был среди заговорщиков июля сорок четвёртого?

— Не знаю. — Я на секунду задержала дыхание, прислушиваясь к крикам, доносящимся снаружи. Нет, ругались пока ещё по-немецки, а значит советские войска ещё пока не пробили уличные баррикады. — Эрнст ведь пытался спасти его, даже после того, как Гитлер уже отдал приказ о его аресте, в случае, если Роммель не раскусил бы ту капсулу.

— Правда? Я не знал.

— Он просил никому не говорить.

— А… Ну что ж, это понятно. Что случилось? Не успел вовремя?

— Нет. Он тайком подготовил фальшивые бумаги для фельдмаршала, даже предупредил своих людей на границе, чтобы тот мог бежать… Но Роммель уже сделал своё решение и выбрал капсулу, что Гиммлер послал ему со своим адъютантом, вместо того, чтобы рисковать быть пойманным и предстать перед трибуналом как обычный разжалованный рядовой. Он был слишком благороден, чтобы рисковать таким публичным унижением.

— И как только Гитлер мог так поступить со своим, пожалуй, самым талантливым фельдмаршалом? — Генрих покачал головой. — Но всё же приятно знать, что Эрнст пытался хоть как-то ему помочь. Я не ожидал от него, что он вот так против воли самого фюрера пойдёт. Он сильно рисковал, если бы это всплыло.

— Он много чего рискованного делал, просто ему всегда везло не попасться с поличным. — Я не сдержала улыбки. — Интересно, удалось ли ему пересечь границу без труда?

— Да он уже наверняка давно в Австрии, катается себе на лыжах и попивает коньяк, — рассмеялся Генрих. — Это же Эрнст, да его ничего никогда не возьмёт! Он будет пить, пока не опустошит весь бар, и прокуривать себе все лёгкие насквозь всю свою жизнь, и в результате ещё нас переживёт!

Я тоже рассмеялась, от души, впервые за последние несколько дней. Да, именно таким он, Эрнст, и был: импульсивным, непредсказуемым и ничего не боящимся… Я молилась о том, чтобы Генрих оказался прав, и Эрнст действительно пережил бы нас всех. Я была бы только рада.

— Спасибо, что осталась со мной. — Голос Генриха прервал мои мысли.

Он не переставал целовать мои руки и повторять эту самую фразу в тот день, когда Эрнст отправился в Австрию, а я отказалась ехать с ним. Эрнст ни с кем в РСХА официально не прощался, а потому его отъезд остался для многих сотрудников тайной на несколько дней. Генрих узнал о его отъезде только спустя несколько часов, от Отто; можно и не объяснять, что мой бедный муж решил, что Эрнст наверняка забрал меня с собой, и немедленно бросился к нам в дом, где нашёл меня, сидящей у стены и уставившейся в пространство, проведя в таком положении бог знает сколько.