Элли Мидвуд - Девушка из Берлина. Вдова военного преступника

Он тогда встал передо мной на колени и начал благодарить меня за мою преданность, просить прощения за то, что вообще втянул меня во все свои шпионские игры и позволил мне рисковать своей жизнью, и обещать, что отныне он будет заботиться обо мне и ребёнке как никогда раньше, что всё это скоро закончится, и что мы начнём новую и очень счастливую жизнь вместе, в Нью-Йорке.

Я тогда невольно поморщилась от ощущения какого-то извращённого дежавю, только на этот раз другой мужчина произносил до боли знакомые слова. Я заставила себя посмотреть Генриху в глаза и твёрдо напомнила себе, что это не какой-то «другой мужчина», а мой муж, которого я поклялась любить, почитать и кому обещала хранить верность; с кем должна была делить все горести и радости, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас. С того самого момента я поклялась себе, что он будет единственным мужчиной в моей жизни, как оно и должно было быть с самого начала.

— Ну куда бы я делась, глупый? — Я мягко провела пальцами по его небритой щеке. — Ты же мой муж.

— А я ведь был на сто процентов уверен, что ты уедешь с ним.

— Я бы никогда с тобой так не поступила.

Нет. С ним бы я так поступить не смогла. Вот и пришлось с Эрнстом поступить ещё хуже… Да и с собой тоже.

— Аннализа, патроны, живо!

Утерев пот со своего перепачканного лба, я попыталась перетащить тяжёлый ящик из кабинета, в котором мы сложили все боеприпасы, но не смогла сдвинуть его больше чем на несколько жалких сантиметров. Перестрелка шла уже внутри самого здания РСХА; русские — всего этажом ниже. Генрих занял позицию у наспех забаррикадированной боковой лестницы, в то время как остальные офицеры отчаянно пытались удержать главную лестницу под своим контролем.

— Генрих, ящик слишком тяжёлый для меня! — Двигаясь вдоль стены и щурясь от задымлённого воздуха, пропитанного гарью и цементной пылью, я опустилась на колени рядом с мужем.

— На, возьми ружьё и продолжай отстреливаться, а я пойду принесу патроны. — Генрих быстро отполз назад в безопасность коридора и протянул мне свою винтовку. — Только смотри, не высовывайся!

За последние несколько часов непрерывных боёв я уже потеряла счёт тому, сколько раз пули свистели в такой опасной близости от меня, что с каждым таким разом всё больше росла моя уверенность в том, что следующая наверняка попадёт в цель. Не помню, когда я в последний раз выпрямлялась в полном смысле этого слова, почти всё время передвигаясь либо на полусогнутых, либо и вовсе ползая на четвереньках. Я даже перестала обращать внимание на трёх погибших офицеров, которых их коллеги передвинули к стене, чтобы их тела не были на пути, хоть я и не сдержала вскрика, когда самый первый из них раскрыл руки в каком-то беспомощном жесте и рухнул на мраморный пол всего в нескольких шагах от меня, его серый китель мгновенно пропитываясь тёмной кровью. Если бы Генрих вовремя не среагировал и не дёрнул меня с линии огня, я бы так и стояла, не в силах сдвинуться с места от шока, пока следующая пуля русского снайпера не уложила бы меня рядом с мёртвым офицером.

Следуя указаниям мужа, я разряжала свою винтовку в направлении лестничного пролёта даже не целясь, только чтобы держать наступающих на расстоянии. Он всё равно строго-настрого запретил мне по ним стрелять, хотя я лично вовсе не испытывала никакой уверенности, что они отплатят нам таким же гуманным обращением, попадись мы им в руки — а это было теперь вопросом каких-то часов, а то и минут. Снаружи была целая армия, отвоёвывающая улицу за улицей, и всего семеро нас, оставшихся здесь, на четвёртом этаже. Всего семеро из двадцати четырёх — состава, в котором мы начали это утро. Я не знала, как погибли остальные; мы просто догадались, что их не стало, потому как они перестали отзываться на наши окрики, да и винтовок их больше не было слышно из тех кабинетов, из которых они обстреливали русских, оставшихся снаружи.

Генрих, по-прежнему передвигаясь на четвереньках, пододвинул вплотную к баррикаде ящик с амуницией и забрал винтовку у меня из рук. Я глянула на ящик.

— Это последний? — Уступая Генриху его позицию, я осторожно отползла за его спину, ближе к стене.

— Да, — глухо отозвался он, не оборачиваясь. Я прислонилась спиной к стене и машинально попыталась смахнуть цементную пыль с подола платья. Мой малыш, явно недовольный всем моим ползаньем и крайне неудобной позицией, в которой ему пришлось провести несколько последних часов, весьма чувствительно меня пнул, одним этим жестом выражая всё своё недовольство ситуацией.

— Да ты-то хоть не начинай, — устало пробурчала я, потирая сторону живота, по которому мне от него досталось, и подобрала с пола вторую винтовку, чтобы зарядить её для Генриха.

— Эй, Фрицы! — прозвучал сильный русский акцент с главной лестницы, пока ещё удерживаемой нашими офицерами. — Если не выходить руки вверх, мы бросай граната!

— Воины Великого германского рейха не сдаются! — с завидной в нашей безнадёжной ситуации надменной гордостью прокричал в ответ командир небольшой группы, отвечавшей за главную лестницу.

Генрих, отстреляв все патроны в своей винтовке, протянул руку за заряженной, одновременно передавая мне пустую для перезарядки. Мои пальцы были все перемазаны чёрным от пороха и патронной смазки, — вот сколько раз я уже проделывала сегодня эту операцию. Оглушительный взрыв потряс всё здание, посылая облако побелки и цемента из главного прохода к нам в коридор. Офицеры, замершие по стенам с головами, зажатыми между колен, немедленно опомнились и тут же открыли ответный огонь по врагу, невидимому в огненном сумраке.

— Аннализа, иди-ка ты внутрь кабинета и запри дверь, — предложил Генрих с несвойственным ему беспокойством в голосе.

— Я тебя здесь одного не оставлю.

— Я боюсь, как бы тебя не задело каким-нибудь осколком, — продолжал настаивать он.

Я подавила невольную усмешку. Я уже давно была уверена, что доживаю последние часы своей жизни, так что «какой-нибудь» осколок был сейчас наименьшей из моих проблем.

— Нет уж. Умирать, так вместе.

— Перестань такое говорить! Ничего с нами не случится.

Я быстро глянула на тела погибших офицеров, аккуратно уложенных у стены. «Вот и они наверняка тоже так думали», — хотела было ответить я, но решила его не расстраивать. Интересно всё-таки, как человеческий мозг начинает работать в таких ситуациях: в какой-то момент он просто перестаёт реагировать на то, что в нормальных условиях привело бы его в полнейший ужас, и сводит все инстинкты к одному-единственному — инстинкту самосохранения. И вот мы ползаем по полу в чьей-то крови, ложимся рядом с трупами и продолжаем какие-то бессмысленные и чисто автоматические действия в тщетной надежде продлить собственное существование хотя бы на несколько жалких минут. Выстрел, передёрнутый затвор, следующий выстрел, перезарядка, выстрел, смена винтовки, выстрел, пригнутая вовремя голова, выстрел… Пока не останется больше патронов или самих нас.