Элли Мидвуд - Австриец

— Все эти люди, — Геринг произнёс своим властным голосом, указывая на скамью, где мы сидели. — Всего лишь обычные солдаты, следовавшие приказам своих командиров. Вы называете их главными исполнителями, ха! Да я половину из них видел всего несколько раз в жизни, а некоторых и вовсе встретил впервые только здесь, в Нюрнберге, вот и сделайте выводы касательно их позиции. Главные конспираторы — фюрер, Гиммлер, Борманн и Гёббельс — отсутствуют, что перекладывает на меня роль главнокомандующего. Я всегда заверял своих подчинённых, когда отдавал им очередной приказ, что именно я возьму на себя всю ответственность при любом исходе, и я не откажусь от своих слов, тем более сейчас. Эти люди следовали приказам своего фюрера, и вся их вина заключается в их слепой вере в него, и только. Я готов взять на себя полную ответственность за каждое преступление, в котором каждый из них обвиняется военным трибуналом, как любой уважающий себя лидер сделал бы. Судите меня одного, но слова своего я не нарушу.

— Благородно, только уже бессмысленно, — я услышал, как Альфред Розенберг, сидевший рядом со мной, пробормотал себе под нос.

Я поднял на него глаза, и он вздохнул, также взглянув на меня и безразлично пожал плечами, как будто говоря: «Мы все знаем, каков будет результат. Зачем все эти громкие слова? Они больше ничего не значат». Я снова перевёл взгляд на Геринга и невольно позавидовал его непоколебимой маске бесстрашия, что он все ещё умел носить перед своими обвинителями, скалить на них зубы, смеяться им в лицо и доводить их до белого каления своим нескрываемым сарказмом и издёвками. Я тоже когда-то был таким же, очень давно, в какой-то другой жизни, которая теперь казалось совершенно чужой, но потом что-то сломалось во мне, и не за что было больше бороться. Розенберг был прав: все это было бессмысленным и уже совсем никому не интересным.

Я все равно подошёл к бывшему рейхсмаршаллу во время нашей очередной прогулки позже тем вечером и предложил ему свою руку, неуверенный, решит ли он её пожать. По большей части, мои бывшие коллеги не очень-то мне симпатизировали.

— Кальтенбруннер. — Геринг посмотрел на мою протянутую ладонь, крепко сжал её и продолжил свою прогулку, не предложив мне к нему присоединиться, но и не сказав, чтобы я проваливал куда подальше. Я принял это как благоприятный знак и поровнял с ним шаг.

— Рейхсмаршал, я не займу у вас много времени, — тихо начал я. — Я всего лишь хотел выразить вам свою благодарность за то, что вы сказали там, в зале суда.

— Я много чего там говорил.

— Про нас, — уточнил я, хоть и знал, что он прекрасно понял, что я имел в виду. Таким уж он был человеком, Геринг; любил ставить своих собеседников в неудобное положение только чтобы выискать чью-то слабость, а уж если находил, потом и вовсе не оставил бы их в покое. Он был прямолинейным и беспардонным до абсурда, но я даже тяготел к этой беспардонности сейчас, потому что давно растерял всю свою, и очень уж мне хотелось теперь положиться на кого-то сильного. Я не очень-то хорошо сам справлялся со своей ситуацией в последнее время.

Геринг остановился на секунду, посмотрел на меня из-под привычно нахмуренных бровей и фыркнул.

— Про вас? А что про вас? Ну вот что ты на меня сейчас смотришь своими грустными глазами, как у щенка, которого вдруг выкинули на улицу? Это все, что я мог для вашего брата сделать. Только вот ни черта это вам уже не поможет.

— И тем не менее я все равно хотел, чтобы вы знали, как я ценю ваши слова, рейхсмаршалл.

— Да чушь это все собачья. — Он раздраженно махнул рукой. Я не мог не улыбнуться, потому как слишком уж напоминал мне прежнего меня, когда я нападал или же по крайней мере обругивал все, что шло не по намеченному плану. — Мои слова больше ничего не значат, потому что я теперь никто. После того, как Соединённые Штаты захапали себе Калифорнию и половину Мексики, а мы в это время остались в разорённой напрочь стране, увеличение чьих-то территорий вдруг становится преступлением. Так происходило испокон веков, и всегда будет происходить. Победитель всегда будет судьей, а вот проигравший — преступником. Я это в открытую сказал доктору Келли, этому всезнайке-психиатру, который вместе с Гилбертом… Да что впрочем об этом теперь говорить? Только тот малый, Гольденсон, он мне нравится. Он едва говорит сам, но он чертовски хороший собеседник. Он тебя уже навещал?

— О, да. Вы правы, он очень приятный молодой человек, не то, что те два. — Я сразу же согласился.

— Ну так вот, я задал следующий вопрос доктору Келли: а как много индейцев вы, американцы, истребили, когда пришли впервые на их землю? Спорить готов, что больше шести миллионов. Знаешь, какие огромные глаза он на меня сделал и тут же начал кричать возмущённо, что два примера сравнивать никак нельзя. А почему нет, спросил я его. В чем отличие того, что мы сделали с нашими евреями, коммунистами и военнопленными с тем, что вы делали с вашими индейцами и черными рабами вплоть до недавнего времени? Он, естественно, начал все отрицать, а затем и вовсе наотрез отказался обсуждать со мной эту тему. Как я и сказал, Кальтенбруннер, победитель всегда прав. Никто им никакого трибунала не устроил, а вот нас всех повесят.

— Может, это и к лучшему, — тихо сказал я, глядя себе под ноги. — Мы заслужили наше наказание. Все мы здесь — виновные люди.

Геринг остановился и пристально смотрел на меня, пока я не поднял на него глаза.

— Только не говори мне, что ты вдруг к вере обратился, с твоим покаянием и принятием вины, — строго проговорил он.

— Нет, нет, религия тут не причём, — я поспешил заверить его, пока он не подумал, что я вдруг стал рьяным религиозным фанатиком или ещё чего хуже, и улыбнулся ему. — Я просто слишком много времени провожу один в камере, вот и все. Обдумываю всё… произошедшее.

— Ага. — Он смерил меня подозрительным взглядом, но шаг тем не менее возобновил. — Обдумывает он. Это именно потому, что тебя посадили в эту самую камеру, ты все и взялся обдумывать. Будь ты сейчас на своей вилле в Берлине, в бывшем рейхе, если бы мы выиграли ту войну, ни четра бы ты не обдумывал. Наслаждался бы себе жизнью, как раньше, и совесть тебя ни разу и не кольнула бы даже. Ну, скажи мне, что, не прав я?

Я неловко пожал плечами, не зная, что ему ответить.

— Ну? — снова потребовал Геринг. — Признайся, было тебе стыдно за хороший дом с прислугой? Было стыдно за шампанское, что ты пил и за икру, что ты ел? Было стыдно за машину с личным водителем? За нескольких адъютантов, вытягивающихся по стойке смирно и готовых броситься выполнить любое твоё желание по первому требованию? За власть, что ты имел? За всех тех женщин, что сами бросались к твоим ногам? Ну? Отвечай же!