Элли Мидвуд - Австриец

— Ну и какие у нас планы? — Его, похоже, позабавил мой недавний приступ бешенства, и теперь он смотрел на меня выжидательно.

— Никаких. Я объявляю голодовку с этой самой минуты. Я и пальцем отказываюсь шевелить, пока кто-нибудь из администрации Доллфусса не появится здесь и не объяснит мне причину, по которой нас всех превратили в его личных рабов.

— А что если они сюда надзирателей пришлют с дубинками? Ну, для дисциплинарных мер, — Бруно ухмыльнулся.

— О, я бы очень хотел посмотреть, что у них из этого выйдет! Да я Бога молю, чтобы они пришли сюда с их дубинками! Пусть только дадут мне один единственный шанс! — Проговорил я сквозь стиснутые зубы, искренне этого желая. У меня уже руки чесались выместить свою злость на ком-нибудь живом, вместо бесполезной кухонной утвари или камней.

В то же время я понимал, что это было крайне маловероятно, что они прийдут за мной. После первого же столкновения с надзирателем ещё в первый день нашего тут появления, наши стражи пришли с нами, эсэсовцами, к взаимному соглашению: они следят за работой остальных заключённых, а я слежу за своими людьми, и никто не пострадает. Потому что, если уж говорить на чистоту, численное превосходство было не на их стороне если бы наш брат решил устроить стычку по каким бы то ни было причинам, и даже если бы они открыли по нам огонь, мы бы все равно многих из них перебили, прежде чем они смогли бы взять ситуацию под контроль. Они не были солдатами, наши надзиратели, а самыми что ни на есть обычными людьми, которые хотели получить свою зарплату в конце месяца и идти себе домой к жене и детям. В отличие от нас, натренированных на убийство полузверей, они не были безумцами, напрочь лишенными страха смерти; они это знали, мы это знали, и до сих пор нам удавалось довольно неплохо между собой ладить.

— Голодовка так голодовка. — Бруно согласился, не моргнув и глазом, и сел рядом со мной, тоже прислонившись к стене.

Меньше чем через две минуты ещё несколько наших товарищей вошли внутрь, спрашивая, что мы затевали и нужно ли им было идти назад на гранитные разработки и если да, то что следовало передать начальству относительно нашего отсутствия.

— Вы можете идти, если хотите, но мы остаёмся здесь и объявляем голодовку, — ответил им Бруно. — Можете так и передать начальству.

— А нам можно с вами остаться? — нерешительно спросили они, переминаясь с ноги на ногу и обмениваясь взглядами.

— Те, кто хотят остаться, должны будут приготовить себя к тому, что вполне возможно мы все тут умрем с голода. — Я хотел предупредить их о возможных последствиях. Сам-то я был все ещё слишком взбешён, чтобы беспокоиться о собственной жизни, но вот приказывать моим людям следовать моему примеру было попросту бесчестно в моих глазах. Я решил предоставить им свободу выбора. — Мы не знаем, как долго это может продлиться, и уступят ли нам в наших требованиях. Мы либо победим, либо погибнем, пытаясь. Я отказываюсь быть чьей бы то ни было бесплатной рабочей силой, и моя честь солдата СС для меня превыше смерти. Я не прошу вас поддержать моё решение, я хочу, чтобы вы сами его приняли.

— Мы остаёмся, — последовал немедленный ответ.

Моя ухмылка, нашедшая своё отражение на лице Бруно, становилась все шире и шире по мере того, как все больше и больше эсэсовцев набивалось в барак, рассаживалось по нарам и обменивалось хитрыми взглядами заговорщиков. В течение всего нескольких часов бунт охватил половину населения лагеря, и пока надзиратели пытались взять под контроль обычных преступников, что отбывали свой срок вместе с нами и присоединились к бунту только потому, что это означало не работать, нас в это время почтил своим визитом сам комендант лагеря.

Он вошёл в барак с пятью вооружёнными охранниками за его спиной, осмотрелся вокруг, вздохнул и обратился ко мне, конечно же.

— Кальтенбруннер, какую на этот раз головную боль ты решил мне вызвать? — спросил он с измученным выражением лица.

Я никогда не испытывал никакой личной неприязни к нему. Комендант вообще-то был вполне приятным человеком лет пятидесяти, и все ещё сохранявшим безупречное здоровье типичного южного фермера, кем, как я подозревал, он раньше являлся. Он напоминал мне немного моего собственного отца, с его снисходительным, но тем не менее благожелательным отношением.

— Я вам никакую боль не вызываю, Герр Комендант. Это я страдаю от постоянной головной и всякой другой — и далеко не в метафорическом смысле слова — боли, и все только потому, что мне случилось принадлежать к политической оппозиции. — Я поднялся с нар и встал перед делегацией из шести человек, чтобы моё заявление прозвучало более официально. — Мы, австрийские СС и члены нацистской партии, находящиеся в заключении здесь, в концентрационном лагере Кайзерштайнбрух, объявляем с сегодняшнего дня голодовку. Мы отказываемся есть и работать до тех пор, пока не увидим официальных представителей администрации канцлера Доллфусса. Мы требуем нашего немедленного освобождения на основании необоснованного ареста и приговора. Наше оправдание должно быть безоговорочным и не подлежит дальнейшему обсуждению.

Комендант вздохнул ещё тяжелее и покачал своей седеющей головой.

— Зачем ты это делаешь, а? — спросил он так тихо, чтобы только я мог его услышать.

Я пожал плечами и улыбнулся уголком рта.

— У меня нет иного выбора, Герр Комендант. Простите.

— Ну что ж. Если ты так этого хочешь… Я представлю ваши требования людям, которые этим занимаются, — сказал он уже обычным голосом. — Я только надеюсь, что они не перевешают вас всех, чтобы другим не повадно было.

С этими словами он развернулся и покинул наш барак. Мы праздновали нашу первую маленькую победу.

— Рано праздновать победу, молодой человек!

Рейхсмаршал Геринг поднял голову от своей тарелки и закатил глаза в ответ на замечание Юлиуса Штрейхера. Бывший издатель «Штурмовика», похоже, вернулся к своему излюбленному предмету — фюреру и расизму. Остальные также начали бросать предостерегающие взгляды на Штрейхера, но он был слишком занят разъяснением своих политических идей одному из военных полицейских, чтобы обратить на эти взгляды внимание.

— Вот вы смеётесь сейчас над нами, говорите, какими мы были глупцами, потому что выбрали себе в лидеры Гитлера. Но я вот что вам скажу: придет день, когда вы, американцы, окажетесь точно в такой же ситуации как мы в двадцатых годах, когда вы окажетесь окружёнными всеми теми попрошайками, которых вы сейчас приветствуете с распростёртыми объятиями, и тогда-то вы и увидите, что численное превосходство больше не на вашей стороне, и вы захотите вернуть все на свои законные места. Потому что как бы вы ни гордились своей щедростью и добродетелью, глубоко внутри вы все равно хотите быть хозяевами в своей собственной стране, как и мы хотели; вы все равно хотите быть главенствующей расой, как и мы хотели, и вот когда страх потерять этот контроль охватит вас, тогда-то и придет лидер, такой же, как Гитлер был, и вы станете приветствовать его, потому что он пообещает вернуть власть в ваши руки. Ему не придется устраивать государственный переворот и штурмовать столицу, вовсе нет. Вы изберёте его большинством голосов, как и мы когда-то, несмотря на всех тех, кто будут в ужасе кричать и пытаться хоть как-то вас вразумить о том, что же вы такое делаете, указывая на его неслыханные, полные ненависти заявления. Только вот вы не станете слушать. Вы изберёте его мирно и почти единогласно, как и мы, потому что он пообещает вернуть власть в ваши руки. И он выполнит своё обещание, и история снова повторится, вот увидите, и когда уже ваша страна развяжет новую кровавую войну, и когда мы поставим вас на колени, и когда наши дети будут судить ваших, тогда-то я и посмеюсь над вами из моей могилы.