Элли Мидвуд - Австриец

Последняя тёмная мысль пролилась настоящим бальзамом мне на душу, и я наконец закрыл глаза и начал засыпать, как и мои демоны, свернувшиеся подле моей кровати, их крылья сложены и когти спрятаны до наступления утра, в ожидании того, чтобы я их высвободил.

На выходе из зала суда охранник подождал, пока я высвободил галстук из-под ворота рубашки и протянул его ему в руки. Перед входом в камеру они сняли с меня ботинки, чтобы я ненароком не задушил себя шнурками, и дали мне простые белые тапки взамен, какие почти все из нас здесь носили. Только Герингу и бывшим генералам армии Йоделю и Кейтелю было разрешено носить высокие форменные сапоги и саму форму, пусть и лишенную всех регалий.

Я лёг на кровать после того, как переоделся в свою «обычную», тюремную одежду и невольно начал завидовать Шпееру, кому хоть было чем себя занять в отличие от остальных. Мой дружелюбный охранник был прав: Альберт Шпеер действительно украсил стены своей камеры замысловатыми рисунками — портретами, пейзажами, городами и архитектурными комплексами, создав свою собственную, черно-белую вселенную, которой восхищалась даже тюремная администрация, а потому Шпееру было позволено рисунки оставить.

— Если бы только я умел так рисовать, как ты, — признался я ему однажды в зале суда во время перерыва между слушаниями. — Какие бы вещи я нарисовал на стенах!

— Например? — Улыбнулся он.

— Австрию. Мои родные места. Горы. Коровы, фермы, маленькие горные хижины, я не знаю. — Я помолчал какое-то время. — Женщину, которую люблю.

— Ты всегда можешь нарисовать это все у себя в уме. Твоё воображение — самая могущественная сила. Просто закрой глаза, и ты все это сможешь увидеть.

А на следующий день он незаметно сунул мне сложенный вдвое лист бумаги во время слушания.

— Только не открывай, пока не вернёшься в камеру, — подмигнул мне архитектор.

Я сначала подумал, что это была какая-то секретная записка, но как только я развернул лист у себя в камере, улыбка от уха до уха засияла у меня на лице. Шпеер нарисовал типичную австрийскую деревню, с горами, пасущимися коровами и даже маленькими хижинами — со всем тем, что я сам положил бы на бумагу. Скорее всего, он нарисовал все это по памяти, когда останавливался на одном из австрийских лыжных курортов. А под рисунком он написал небольшую записку.

«P.S. Ты уж прости, я не знаю, о какой женщине ты говорил, но вот твои коровы.

P.P.S. Мы сами себя заключаем в тюрьмы. Никто не сможет тебя разлучить с тем, что ты любишь. Закрой глаза и освободи себя».

— Значит, все решено? — Бруно заглянул каждому из эсэсовцев, сидящих в тесном кругу на полу, в глаза, убеждаясь, что каждый из них осознавал всю серьёзность нашего плана и его последствий. — В то время, как остальные будут ждать на улице, мы вдесятером идём внутрь и сами с ним разбираемся. Эрнст и я возглавим операцию; переговоры также будем вести только мы, а вы в это время будете охранять все входы и выходы, и задерживать всякого, кто попытается нам помешать. Как только он подпишет наши требования, все мы сразу же бежим через границу, а оттуда прямиком в Мюнхен, чтобы передать бумаги рейхсфюреру Гиммлеру.

— А ты уверен, что Доллфусс их подпишет? — спросил один из эсэсовцев с тенью сомнения в голосе.

— О, поверь мне, подпишет, и ещё как подпишет, — убедил я его с нехорошей ухмылкой, осматривая свой пистолет. — Я буду говорить крайне убедительно.

— Ну не знаю. Чересчур у него высокое для того самомнение, хоть сам-то он и метр в шляпе.

Все мы обменялись смешками, вспоминая миниатюрный рост Доллфусса, все его 149 слишком много о себе воображающих сантиметров.

— Все они, коротышки, от этого страдают. Вспомни хоть Наполеона, а я все что угодно ставить готов, что и тот был выше, чем Доллфусс!

— Может, в шляпе и был!

— И сидя на коне!

Мы снова расхохотались, но Бруно решил как всегда пойти в словесный разнос.

— Как и наш горячо любимый министр пропаганды, Гёббельс. Ой, хотя нет, прошу прощения: он на лошадь в жизни бы не залез, с его-то деревянной ногой!

Некоторые из наших товарищей чуть на пол не повалились от хохота, а я проговорил сквозь смех, вытирая слезящиеся глаза:

— Бруно, вот за это тебя точно пристрелят, если кто услышит!

— Вычеркните, вычеркните это из протокола! — Он быстро замахал руками, делая преувеличено огромные глаза и все ещё не в силах сдержать хохот. — Ваша Честь, я ничего подобного не говорил! Никто ничего не слышал, верно?

После того, как напряжение в комнате немного спало благодаря нашей небольшой разрядке, лица вокруг снова стали серьёзными.

— Группа прикрытия готова? — спросил Бруно.

— Готова и ожидает дальнейших указаний, — последовал немедленный ответ.

— Они понимают, что в случае, если мы провалимся, они почти наверняка погибнут, не так ли? — обратился я к эсэсовцу, ответственному за отбор людей в группу прикрытия.

— Они более чем готовы отдать свои жизни за будущее Австрии и рейха.

Я кивнул.

— Значит, все решено относительно даты, места и времени. Это было наше последнее собрание. Да поможет нам Бог. Sieg Heil!

— Sieg Heil!

— Sieg Heil!

Мы обменялись рукопожатиями, отсалютовали друг другу и покинули конспиративную квартиру, предоставленную нам нашими венскими товарищами. Все разошлись в разные стороны, только Бруно и я направились вместе в маленькую гостиницу, где мы сняли номер днём раньше.

В течение пары минут мы молча сидели на кроватях, разделённых маленьким прикроватным столиком с дешевой лампой посередине, и по очереди отпивали из фляжки, которую я предусмотрительно захватил с собой из Линца.

— Боишься? — Бруно первый нарушил молчание, сморщившись от очередного глотка виски.

Я взял фляжку из его протянутой руки.

— Нет. Волнуюсь, но и это — приятное волнение, — ответил я с ухмылкой.

— Обратного пути уже нет.

— Я знаю.

— Гиммлер нас не прикроет, если что пойдёт не так, верно ведь?

— Он не станет вмешиваться в любом случае. — Признался я в том, что должен был держать секретом ото всех, и даже от Бруно. Рейхсфюрер дал мне ясно понять: он предоставлял мне полную свободу действий в попытке государственного переворота, но в то же время перекладывал всю ответственность полностью на мои плечи, сказав примерно следующее: «Делайте, что хотите, только пария об этом ничего не будет знать». Это была крайне удобная позиция. — Даже если Доллфусс и согласится подписать наши требования о снятии с себя полномочий канцлера, Гиммлер все равно скажет, что это была инициатива Австрии, о которой в рейхе были ни сном ни духом.

— Так получается, что мы сами по себе.

— Так и есть.