Элли Мидвуд - Австриец

Я сидел, уставившись на него с открытым ртом больше минуты, пытаясь провернуть в мозгу его слова. «Не могло это быть правдой! Не могли они такого сделать! Как могли они запретить мне заниматься адвокатской практикой? Это единственное, что я знаю и умею, единственное, ради чего я так трудился все эти годы… Нет, это какая-то ошибка… Не могут они вот так взять и отобрать мой единственный хлеб… Ну и что мне теперь делать без моей конторы?»

— Ты ведь не шутишь? — тихо спросил я отца.

Он бросил на меня тяжёлый взгляд, разочарованно покачал головой, тяжко вздохнул и снова уставился на дорогу перед собой. Я отклонился назад на своё сиденье, когда жестокая реальность ударила меня со всей силой. Они не могли позволить мне заморить себя голодом, да и казнить тоже не могли, потому как это наделало бы уж слишком много шумихи в прессе, и в австрийской, и в немецкой. Вот и решили вместо этого уничтожить меня другим способом, забрав у меня мою профессию, таким образом навредив не только мне, но и моим товарищам, кому я всегда предоставлял бесплатные юридические услуги. Мой отец был абсолютно прав: без моей практики я был никем.

— Что же мне теперь делать? — озвучил я свою самую главную мысль, говоря сам с собой.

— Не знаю, — отец ответил с желчью в голосе, думая, что я обращался к нему. — Почему бы тебе не поехать в Берлин или в Мюнхен и спросить своего любимого фюрера, не найдётся ли у него какая работа для тебя? Может, ему как раз нужен шофёр или лакей. В конце концов, служить ему — это все, о чем ты всегда мечтал, не так ли? Ну что ж, прими мои поздравления: ты стал на шаг ближе к исполнению своей мечты, мальчик мой.

— Это не смешно, — обиженно ответил я.

— Конечно, не смешно! Как это может быть смешно, когда мой старший сын, на которого я всегда возлагал такие надежды, кому я собирался завещать дело всей своей жизни… — Он задохнулся собственными словами и затряс головой. — Что же ты натворил, Эрнст? Что ты такое натворил? И главное, зачем? Как мне теперь посмотреть твоей матери в глаза? А?! Ну, отвечай же мне!

Я безотрывно смотрел в окно с большим пальцем, стиснутым между зубами. Мне нечего было ему ответить. Ни единого слова.

— Не смей идти и просить у неё денег, тебе ясно? Ты себя в это втянул, вот сам и разбирайся. Ты — взрослый человек. Время платить за свои ошибки.

— Ещё один заплатил за свои ошибки.

Доктор Гилберт поднёс газету ближе к моему лицу, с фотографией ещё одного повешенного где-то в Польше эсэсовца на первой странице. Я взглянул на имя, но не узнал его. Лицо повешенного было на удивление умиротворенным, и глубоко внутри я надеялся, что он умер мгновенно и безболезненно.

— Вам станет от этого легче? — Я поднял глаза на психиатра, стоявшего надо мной, пока я сидел на своей кровати. Не было у меня сегодня настроения с ним спорить, потому-то я и закончил свой вопрос тем же спокойным голосом. — Когда вы меня повесите? Вам лично от этого станет легче?

— Да, — ответил он без секунды промедления. — Когда всех вас хорошенько вздёрнут, мне станет намного легче. У меня даже уже бутылка шампанского заготовлена по такому случаю.

Я мягко усмехнулся, снова опуская глаза.

— Знаете, кого вы мне напоминаете? Рейнхарда Гейдриха. Это в его духе, сказать что-то подобное. Он всегда праздновал смерть.

— Не смейте сравнивать меня с этим бездушным убийцей!

— А в чем разница между вами двумя? Только цвет вашей формы.

Я взглянул на него, улыбаясь. Было очевидно, что он изо всех сил боролся с желанием ударить меня по лицу.

— Мы вершим правосудие, — проговорил он сквозь стиснутые зубы.

— И это он тоже говорил.

— Да это же вы, кто стал на его пост! Ну и как, вам нравилось людей вешать?

— Нет. Конечно же нет. Я напивался постоянно только потому, что это хоть как-то помогало мне справиться со всем, а не потому, что я праздновал, — спокойно ответил я. — Не нужно нас всех ставить в один ряд, думая, что мы все одинаковые, с одинаковыми мыслями и чувствами. Мы все — очень разные люди, доктор Гилберт. Как и вы. Вам вот, например, приносит удовольствие совать все эти фотографии мне под нос — что-то, чем гестапо раньше увлекалось. А вот парень, что приставлен охранником к моей двери, делит со мной те крохи, что ему присылает его семья. Это вопрос человеческого достоинства, как каждый из нас выбирает себя вести, и только.

Он буравил меня своим тяжёлым взглядом какое-то время, затем развернулся, чтобы уйти, но у двери все же повернулся и сказал:

— Нет у вас права учить меня, что такое человеческое достоинство.

— Я не думаю, что у них есть право сделать что-то подобное, Эрнст.

Я бросил на Лизель скептический взгляд, от чего она виновато опустила глаза.

— Доллфусс имеет право делать все, что ему заблагорассудится. Он воображает себя вторым Муссолини, этот кусок… — Я быстро поджал губы, чтобы не выругаться при жене.

Элизабет, похоже, не сильно расстроилась, услышав новости о том, что я лишился работы. Она была так рада моему возвращению, что ей и дела не было до того, что нам нужно было съехать с квартиры всего через несколько дней. Я, по правде говоря, тоже обрадовался, увидев, как её лицо засияло самой радостной улыбкой, как только она увидела меня стоящим в дверях и бросилась мне на шею. Она оказалась идеальной женой, Лизель — любящей, преданной и готовой меня поддержать, когда я больше всего в этом нуждался.

«Может, Гиммлер и оказал мне большую услугу, заставив меня жениться, — думал я, изучая потолок бессонной ночью, пока Лизель безмятежно спала у меня на руке. — И может был в этом определённый смысл — заставлять членов СС жениться исключительно на тех, кто горячо поддерживал партию, а того лучше, на выпускницах Лиги германских девушек».

В конце концов, Лизель не стала кричать и обвинять партию во всех наших бедах, в отличие от моего отца, а напротив, заявила гордым тоном, что я пострадал за благое дело, и что она была более чем уверена, что это была временная ситуация, и что я обязательно найду из неё выход. А до тех пор мы могли жить в доме её родителей, которые будут нас обоих содержать.

Я невольно поморщился при мысли о переезде к моим свекрам. Не то, чтобы они были плохими людьми, вовсе нет; я был даже благодарен, что они щедро согласились предоставить нам крышу над головой, но все же… Мне, с моей любовью к свободе и праву приходить и уходить куда я захочу и с кем я захочу, теперь прийдется жить под их неустанным надзором и контролем. Мне придётся спрашивать у них деньги, и что ещё хуже, отчитываться, куда я их трачу.

«Прекрасно. Просто, черт дери, прекрасно. Чертов Доллфусс! — думал я со всей ненавистью к диктатору, что был ответственен за моё крайне унизительное положение, но затем ухмыльнулся, вспомнив, что на следующей неделе я должен был встретиться с несколькими нашими людьми, включая Бруно, в Вене. — Ну нет, Доллфусс так просто из этого не выберется. Я так легко подобные вещи не прощаю. Мне платить за свои ошибки? Как насчёт того, чтобы ему заплатить за его?»