Уильям Эйнсворт - Джон Лоу. Игрок в тени короны

Во всё это время толпа хранила глубокое молчание, так что голоса осуждённых, творивших свои молитвы, были слышны на большом расстоянии от эшафота. Когда молитва кончилась, отец Гере увещевал их мужественно вынести страдания и уповать на Спасителя, который умер за них. Затем он поднёс к их губам Распятие, и оба горячо поцеловали крест.

До сих пор приговорённые не обменялись между собой ни единым словом, ни единым взглядом. Если бы было возможно, Миль обнял бы своего несчастного товарища, но его руки были связаны, так что он мог только печально посмотрел на него.

— Граф де Горн! — сказал он. — Умоляю вас, простите меня. Если бы вы не послушались моих дурных советов, ваши руки были бы чисты от крови и вы не находились бы на этом эшафоте. Я — виновник и подстрекатель в этом преступлении, за которое мы оба должны страдать. Наказание должно было бы пасть только на мою голову. Меня печалит только то, что вы должны разделить мою участь. Можете ли вы простить меня?

— Прощаю вас так же, как, надеюсь, и сам быть прощённым! — ответил Горн горячо. — Наша вина одинакова. Да простит Бог нас обоих!

— Аминь! — с жаром подхватил Миль.

— Вы готовы? — суровым голосом спросил главный палач. Оба ответили утвердительно.

— Боже, помоги вам! — воскликнули вместе отец Гере и тюремный священник. — Мы будем молиться за вас.

С преступников сняли плащи и подвели каждого к назначенному колесу к которому туго привязали верёвками. Во время этого привязывания Горн издал много болезненных вздохов, но его товарищ крепко стиснул зубы и не проронил ни одного стона. Когда помощники окончили своё дело, палачи, каждый с тяжёлой полосой железа в руках, приблизились к своим жертвам. Заметная дрожь пронеслась по толпе; послышались пронзительные крики и подавленные возгласы. Горн закрыл глаза и призывал на помощь всех святых, а Миль молчал и устремил на приближавшегося к нему палача такой взор, который мог напугать его.

Мы не намерены описывать последовавшее затем ужасное зрелище. К счастью, это страшное наказание, введённое в Париже в царствование рыцаря Франциска I, уже давно отменено. Можем только упомянуть, чтобы показать жестокость этой пытки, что преступника никогда не убивали сразу. В данном случае известно, что после того, как палач окончил свою варварскую работу над Горном и раздробил его красивые члены, несчастный молодой человек оставался в предсмертных судорогах целых полтора часа, прежде чем смерть прекратила его мучения. Милю пришлось страдать гораздо меньше. Один из помощников, которому заплатили за это, бросил конец верёвки, привязывавшей шею преступника к колесу, между досками. Кто-то схватил верёвку снизу и затянул её: Миль почти задохнулся прежде, чем палач начал свою работу. Рука, которая потянула верёвку и тем освободила молодого человека от дальнейшего мучения, была рукой старого Дальмаса.

Регент, который присудил отдать отобранное у несчастного Горна имущество его брату, принцу Максимилиану, получил от него следующее презрительное письмо:

«Я не горюю, монсеньор, о смерти моего брата. Но я сожалею, что вы. Ваше Королевское Высочество, сами нарушили права знати и народа. Благодарю вас за конфискацию имущества моего брата, но считаю подлостью принять от вас какую-нибудь милость. Бог и король да воздадут вам такую же суровую справедливость, которую вы воздали моему несчастному брату!»

Дикое преступление, совершенное Горном и его товарищами, дало Джону Лоу предлог прекратить всякие сделки на бумаги, которые, благодаря уловкам миссисипистов, игравших теперь на понижение, стали вредно отражаться на Системе. С этой целью он издал указ, воспрещавший всем вообще собираться на улице Кенкампуа для торговли акциями, а банкирам или маклерам — держать там конторы. После обнародования этого указа, миссисиписты по-прежнему собрались было на улице Кенкампуа, но были вытеснены оттуда солдатами. Все конторы были закрыты. И улица, бывшая недавно самой деловой и шумной, стала молчаливой и пустынной. Тем не менее Лоу видел невозможность целиком загасить огонь, который он сам зажёг. Страсть к игре ярко, как и прежде, пылала в груди дельцов. Изгнанные из своего излюбленного места свиданий, миссисиписты, разбившись на группы, встречались на Площади Побед, на Железной улице, на набережных и в других местах; и несмотря на то, что стража немедленно рассеивала их, им удавалось всё-таки вести свои дела по-прежнему.

Видя, что первый указ не достиг цели, Лоу издал новый, ещё более строгий, в котором воспрещались все собрания, имевшие целью сделки на процентные бумаги, где бы они ни происходили, под угрозой заключения в тюрьму и штрафа в 3000 ливров. Но и этот указ нарушался так же дерзко, как первый. Миссисиписты оказывали решительное сопротивление всякому, кто мешал им. Джону Лоу пришлось, в конце концов, уступить, хотя и с великой досадой. Законным местом для собраний была назначена Вандомская площадь.

Это новое место для сделок во всём походило на улицу Кенкампуа. Миссисиписты значительно выиграли в удобствах и роскоши при этой перемене тесной, запруженной народом, улицы на просторную открытую площадь. По всей поверхности великолепной Вандомской площади рядами тянулись палатки, что производило новое и красивое впечатление и услаждало взоры любящих удовольствия парижан, которые толпами стекались туда, как на ярмарку. Около половины палаток были заняты банкирами и маклерами с улицы Кенкампуа. Другая половина, помещения которой стоили не дешевле, чем в самых больших и красивых домах, была отдана в наймы рестораторам, торговцам дорогими тканями, ювелирам и продавцам всевозможных украшений. Хотя полиция и следила за спокойствием сходок, на Вандомской площади часто происходили столкновения, так как здесь собиралась беспорядочная толпа из лиц обоего пола. Эти столкновения вызывали столько шуму, что Лоу и здесь прекратил собрания, перенеся их в другое место. Читатель, может быть, помнит, что среди обширных владений Джона был отель Суассон, который он купил за крупную сумму у принца Кариньяна. В саду, примыкавшем к этому дому, Лоу велел выстроить шестьсот деревянных домиков и сдавал их по высокой цене банкирам, маклерам, рестораторам, содержателям кофеен, трактиров, игорных домов и различным торговцам, которые продавали предметы необходимости и роскоши миссисипистам. Наш спутник Дюгошан так описывает эту любопытную местность:

«Сад отеля Суассон заключает в себе не более двух акров земли, но во всей Франции нельзя найти другого места, которое приносило бы столь высокую ренту. Здесь каждый домик сдавался по 500 ливров в месяц: ежегодный доход достиг бы суммы 3 600 000, если бы сад не испытал на себе падения Системы. Ряды домиков образовывали улицы, а посредине находился беспрестанно бивший фонтан. Деревья, которые оставались нетронутыми, придавали этому месту вид ярмарки в Сен-Лоране. Всевозможные товары находились в этом саду. Самое золото продавалось марками так же, как и бумажки, — по курсу. Там находились менялы, которые целый день выдавали известное количество звонкой монеты за банковые билеты, на забаву и соблазн простого народа. Драгоценные камни, которые за шесть месяцев до открытия сада стоили только 100 пистолей банковыми билетами, покупались теперь за 7 и 8 тысяч ливров теми же бумажками, так что владельцы их получали значительные барыши. Всевозможные пожитки и платья приносились в сад, как на рынок. Однако лица, не имевшие занятий, и злоумышленники, собиравшиеся по трактирам и кофейням, вносили беспорядок на новое место».