Петр Еремеев - Ярем Господень

Иоанн неподалёку бревно шкурил скобелем. Паисий подошёл, подал покрытую ржой, сломанную едва ли не по середине лезвия саблю. Медная рукоять сохранилась хорошо, заканчивалась она головой хищной птицы — выгнутый нос, два глаза с зелёными стёклышками…

Подошли другие монахи, разглядывали, ахали.

— Сараклычская татаровя свои зубы кажет…

— Глина тут красна…

— Не от православной ли кровушки!

Иоанн вспомнил:

— Тут, в горе, каменные кресты прежде находили. Клады татарских владык искали. В тех же Кремёнках баяли, да и в Санаксарском, когда я там живал… Только не дались людям клады!

— Клады по счастью в руки даются, по заговорному слову…

27 апреля к радости монахов приехали два священника из ближнего Темникова и арзамасцы — дьякон с мирянами, служить службу при закладке храма.

Поздно, уже ночь желанной прохладой опустилась на землю, Иоанн записывал в свое «Сказание» тех, кому выпало строить церковь в Сарове. Надо же оставить память о первых трудниках монастырских, а что быть-стать обители Божьей на Старом Городище игумен пока Арзамасского Введенского уже не сомневался.

…Скрипит гусиное перо по твёрдой толстой бумаге.

Два года назад братии проживало тут больше числом. Ириней и Севастиан скончались в третьем году нового века. Любимый Афиноген взят на иеромонашество в Введенский. Ипполит и Геласий — Бог им судья! — уклонились в прежний мирской образ жизни. Вот и выходит, что из самых-то первых пустынножителей только Паисий, Иоасаф и Серафим остались. Но есть, есть и новоприбылые: Феолог — это дядя-то Ивана Васильевича Масленкова, и Фома. Год назад пришёл Дмитрий Онисимович Замятин — крестьянский сын из села Савватьмы Тамбовской губернии, отпущенник князя Волконского. Двадцать семь лет, в самой силе мужик. Недавно Иоанн постриг его под именем Дорофея. На днях попросился на пустынножитие Борис сын Иванов Ржевитин. Он и прежде тут обретался, ещё при Иринее. Перво-то раскольником, а Ириней обратил его к церкви. Прослышал Борис, что монахи храм строят, и вот поспешил приложить свои руки. Но мало того, привёл с собой подруга — девятнадцатилетнего Федота…

Морил сон. Загасил свечу, лёг на свое жёсткое монашеское ложе и уснул поистине сном праведника.

Ночью встал квасу испить, выглянул в окно — небо плотно облаками затянуто, опечалился: завтра молебен на улице, торжество, солнышка бы, солнышка!

А он хорошим выдался, денёк 28 апреля. После рассвета заморочало и даже дождиком влажно пахнуло, но потом разъяснилось, ветерок разнёс плотную облачную синь, и открылась сверкающая голубизна небес.

Чистые лица, счастливые глаза монахов, священники в блестящих ризах — пустыня огласилась славословием Господу Спасителю и Пречистой Его Матери. Закончили молебное пение по чиноположению монахи, и все прибывшие начали работу. Уложены угловые державные камни и камни под перерубы, уложили нижний венец стен и по обычаю сели за приготовленные столы на братчину.

Нежадно ели и пили, и не умолкал в застолье приличный случаю разговор:

— Господь — напервый строитель!

— Да, не каждому выпадает счастие начать Божие строение…

Иоанн прислушивается к мужицким голосам — люб ему неторопливый переговор:

— И душу свою выстраиваем…

— Церковь, она, робя, не только в брёвнах, но и в рёбрах…

— Топор всю Русь украсил!

Рядом сидящий Дорофей — молодой, весёлый, потянул свой рассказ:

— Мне, малому, батюшка, бывало, все мудрости сказывал — ум мой пытал. Помню, загадку загадал. Стоит древо, цветом зелено, а в этом древе четыре для человека угодья: перво — больным исцеление, второе — от теми свет, третье — дряхлых пеленанье, а четвертое — людям колодец… Уж я думал-гадал: для ково ж пеленанье… Так и не извернулся мой ум…

— Да ведь сразу-те на всё и не сдогадаешься!

— Иные умеют говорить загадчиво.

Кто-то из кременских мужиков через стол почти кричал:

— На исцеление-то веник!

— Лучина — свет…

Иоанн знал загадку, ещё в мальстве далёком родитель же пытал. Тоже затруднился на счёт пелен, да отец недолго мучил: мать-то горшки битые берестой пеленала, ай забыл?

Опять вечером у себя в келье Иоанн записал:

«И тако руками пустынных иноков и прочими христолюбивыми человеки начася та святая церковь».

Храм поднимался быстро. Иоанн не ожидал столько доброхотов, а они, прознав про строительство храма, шли и ехали со всех сторон. Большая часть топорников «ничтоже не взъемлюше» работали и даже приезжали со своим хлебом, другим платили самую малость «по единой цате», [40]по две, по три за день. Скоро опустела кубышка братии, но тут грянул из Арзамаса Иван Васильевич Масленков. Привёз купец два мешка муки.

Бережно перенёс мешки на крылечко поварни и, оправляя спутанную бороду, весело объявил:

— Мука — издалека! Хоть на затирушки, хоть на ватрушки!

Иоанн признался о своём безденежье:

— Выдохся я… Люди из разных мест, и денежка каждый день нужна для награды.

— Набрал бы одну дружину…

— Не-ет, давно заведено: и тому, и другому православному приложить руки к Божьему храму хочется. То и идёт народ отовсюду.

Прошлись к церкви, где мужики без устали стучали топорами, поодаль присели под сосной.

— А недаром ты это место возлюбил, — разводя руками восхищался Иван Васильевич. — На-ка доброхотную дачу! — и подал снова тугой холщовый кошелёк. — Вот и взыграло в глазах у строителя!

— Иване, друже… Да я сейчас к мужикам — кременских порадую…

— Погодь, отдохни. О твои мозоли на руках хоть яйца бей… Я тебя ещё и словом повеселю. И ты не перечь, я к тебе вона куда лошадку гнал… В Гурьев день подьячий, а был он худогласен, пел на правом клиросе так жалобно, что как начнёт возглашать, так пастух близстоящий принимался плакать. Приметил сие подьячий и подумал, что приятность его голоса трогает сердце простака и так его прослезает. Кончилась обедня, решил он спросить у пастуха, что он так слезился? «Ах, батюшка, — отвечал пастух, — как же мне, бедняге, не плакать, у меня недавно волки съели козла голосистого. И вот, как услышу, как запевал ты, так мне и чудится, что блеет моя животина. Такой козлетон!»

Иоанн посмеялся — церковное пение знает сызмалу, знает, как слышима бывает фальшь того певца, кто глух к песенному согласию.

Пригрелись у сосны, однако надо было вставать — купец торопился в обрат. Иоанн проводил друга до дороги в Дивеево. Подавая на прощанье руку, Масленков пообещал:

— Во всех потребах, игумен, я тебя не оставлю.

— Поезжай, муж честен. И Бог те встречу!

…Клеть подняли, уже и церкви несколько венцов положили.

И вдруг — всполох!

Оказывается, господа Леонтьевы из Кремёнок не дремали. И вот пришёл в пустынь дворовой человек помещика с подьячим из города Кадома, и явился он не с пустыми руками, а с указом о возвращении помещику некоторых пустошей, отписанных прежде в казну. Короче, вышло так, что Старое Городище, согласно объявленному указу, входило в собственность господ Леонтьевых. И вот он, Трофимов с подьячим, заявляет о законном господском повелении: церковь ломать!