Петр Еремеев - Ярем Господень

Ярился Трофимов с подручными: несколько дюжих мужиков начали наседать на монахов, задирать и доброхотных строителей.

Иоанн в это время находился в своей келье. Услыхал крики и бросился к мужикам — не беда ли, ай, кого придавило?!

К нему подскочил рыжий растрёпанный мужичонка со вскинутыми кулаками.

— Вот он всё тут начал!

Задергались вокруг другие.

Иоанн спокойно отвёл кулаки рыжего, спокойно спросил:

— Чево вскипели, лаетесь пошто? И о своём ли кровном шумство подняли. Ах, о господском… Что ж сами-то господа в нетях? Ишь, мирян науськали. Кто тут головной?

Трофимов отозвался: его барин послал…

— Я же был у вас в Кремёнках, читал указ Казанского приказа. Ты не слышал… Пойдём, я этот указ покажу. Мужики, вы чего взыскались? Неуж за Москвой власть не признаёте… И сором вас не берёт… [41]Бросьте лаяться, не в кружале!

— Разме-етывай! — вдруг дико закричал высокий черный мужик из леонтьевских и кинулся к срубу.

Тут и выступил Дорофей. Заступил дорогу чёрному, ухватил его за руку.

— Охолони, хульник, а то мы тебе скоро укорот дадим! В Сибирь захотели?!

Леонтьевские посланцы тут же приостыли. Иоанн, увидевши замешательство пришлых, сказал Трофимову:

— Пойдём-ка в келью. Я прочитаю твою бумагу, а ты мою. Ты, оказывается, грамотный. Давай отпишем твоим господам, они теперь, как я слышал, в Москве… Дождёмся их присылки…

Разумный совет усмирил Трофимова. Он тут же спровадил своих с горы:

— Ступайте к мельнице.

В келье Трофимов вытащил из-за пазухи вчетверо сложенный лист бумаги. Иоанн внимательно его прочитал.

— Ну вот… Эта твоя бумага за мзду постыдную в Кадоме писана. А вот мою чти, московскую с печатью. Отпиши барину, что ты тут вычитал. Земля князю Кугушеву передана, как ничейная, о том обыск князь Дябринский учинил, Кугушев же нам, монахам, Старое Городище уступил…

Трофимов скоро прочитал указы Иоанна: усмирил глаза.

— Подклонил ты меня отче сразу — прости!

— Живи незлобием и не подстрекай мужиков к мятежу. Негоже, наказуемо!

Трофимов ушёл с миром в душе. Он отписал барину, более Леонтьевы не поднимали затеянного было дела. Как-то, не через год ли, Иоанн встретил Трофимова у мельницы и спросил, что молчит барин?

— На чужой каравай рот не разевай! — с поклоном отозвался мужик и машисто пошёл к лошади, чтобы подтянуть супонь.

— То-то и оно! — засмеялся вслед Иоанн.

Он просыпался и ещё лёжа ощущал не то прежнее, годами настороженное, почасту гнетущее одиночество отшельника, но радость наполненности близкими людьми возлюбленной пустыни.

Теперешняя населенность Старого Городища, оказывается, особо заботила, и потому Иоанн поднимался рано, наскоро умывался, коротко молился и спешил за двери — ему хотелось побыть и одному возле поднимающейся церкви.

Поварня, что стояла подальше от келий, ещё не курилась дымком — монахи и плотники спали. В тишине едва слышно лопотал на деревянном сливе источник, в сырых лозняках у Саровы сонно попискивала ранняя птаха, сосны — слева, на покатом оплечье горы, ещё не освещённые солнцем, вздымались чёрными великанами, что сцепились вытянутыми руками, да так и застыли по чьей-то воле в своей ночной немоте.

Нахоженной тропой поднялся к церкви. Она открылась сразу на круглой поляне. «На красе ставим!» — порадовался Иоанн и присел у завали щепы и брёвен.

Он с детства любил острый дух сосновой смолки, прелый, сладковатый запах сохнущего корья и ошкуренного луба, белизну глазастого среза дерева с его годовыми разводами по кругу, крепкие шершавые наросты комлевой коры и нежную желтизну сосновых вершин. Вот и сейчас по-мальчишески обострённо вбирал в себя то, что открывалось ему в обнажённом дереве — он жалел его, но и бодрил остатнюю жизнь в нём: церкви, на службу Богу посвящена ты, сосёнушка…

Иоанн давно определил, каким будет храм в его пустыни. Такой же, как в родном Красном. Только поменьше.

Красносельская церковь… Любовно срубленная, стоит она лепотная, на пригорке. И никому, наверное, так не близка, как отчему роду. Служили в ней прадед, потом дед Степан, а теперь дядя Михаил, определённый также на служение миром, завершает свой черёд. И родитель с юности причетником. Поговаривали, помнится, на селе, что быть в попех и Иваше — с мальства всё церковное приял. Иоанн вздыхает: догорает в болезни матушка, братец отошёл от родного дома, Катенька замуж выдана… Уйдёт по обещанию родитель в Введенский и прервётся там, в Красном, служба Поповых Господу. Тому, знать, быть. Но радуйся, монах, что ты не оставлен Всевышним, определён-таки к престолу Его — служи непорочно! А в Красном пусть приступает к службе чей-то другой род — это славно!

Запопискивала какая-то пичуга совсем рядом. Это она с наличника церкви… Напомнила, малая, как в недавнем апреле сидели вот тут на свезённых брёвнах и он бодрил монахов:

— Ну, чёрная братия, сим объявляю: четверик на клети, а выше восьмерик, верх на нём луковицей. Шейка и главица на оной — чешуйчаты. Прирубим и трапезную. Что ещё… Внизу, на выпусках срубных изладим крытую галерею: дождь, скажем, богомольцам переждать после службы. Паперть на стрелах, под сенью…

Паисий, а его главным на строительстве определили, подал голос:

— А колокольня?

— Отдельно-то ставить не надо — чуток трапезную протянем и уж над ней вознимем. Сень — шатровая. Колокола-то — у нас, покамест, будут небольши.

Спросил Дорофей:

— Как рубить-то?

— А обло, пожалуй, решайте сами.

…Всходило солнце. Иоанн молодо взошёл на колокольню. Подняли её, по его желанию, повыше, так что хорошо виден вершинный скат боровины на полуденную сторону. Там, вдали, лесные дали терялись в серой, ещё не растаявшей ночной наволочи, и только низкие облака над дымчатой мглой нежно румянились и открывалась над ними лёгкая синева высокого неба.

А на востоке солнце слепило — длинными сверкающими стрелами пробивалось сквозь чёрную навесь хвои, — Иоанн по-мальчишески подставлял лицо ласковым, ещё прохладным лучам и замирал, как в далёком детстве на колокольне Красного. Любил, любил он в такую вот летнюю рань вбегать на колокольню — знать, сам Бог поднимал его с постели полюбоваться на утреннюю красоту родной сторонки с возвышенным, чистым порывом к небу…

Он наконец спустился вниз и пошёл к келиям. Пахнуло дымком — строители уже встали.

Арзамасцы точили топоры, открыто похвалялись перед сидевшими тут же на скамье монахами:

— Наш брат и думает топором.

— С топором весь свет обойдешь!

— Да, не чаяли мы, что у тамбовской грани будем тупить лезвы.

— Уж где как, а у нас от топора щепки летят — подати платят!

За утренней трапезой сидел Иоанн рядышком со Степаном Фёдоровым из села Елизарьева, кровельщиком. Степан молод, жилист, с коротко подстриженной бородой и веселыми карими глазами. Говорит неспешно, обдуманно, будто сам себя слушает. Ему охота высказаться перед учёным монахом, и он исповедутся по-своему: