Виталий Топчий - «Не отрекаюсь!»

Андрей, очнувшись от нелёгких своих воспоминаний, продолжал собираться в дорогу. А Чернигов уже полнился слухами, что князь Михаил Всеволодович покидает град. Горожане бросали свою работу и собирались вдоль дороги, по которой должен был проследовать княжеский обоз.

Солнце уже давно перевалило за полдень, когда группа всадников выехала из восточных ворот Детинца. За ними, поскрипывая колёсами, тянулось несколько крытых повозок. Сердобольные женщины, завидев своего князя, низко ему кланялись, а потом со всхлипом, утирая платком выступившую слезу, крестили вслед. Все, кто провожал, понимали, что обратно князь уже не вернётся. А кое-кто, покачивая головой, неодобрительно поглядывал на отъезжающих.

— Без него мы защищали Чернигов! Он и Киев кинул на растерзанье ворогу, а сам в страхе бежал к уграм. Да вернулся без чести. По Сеньке и шапка, по Ерёме колпак!

— Экой, ты, Векша, ненавистник! Всё злобствуешь. Это ведь наше общее горе. Обезглавили нас, нет теперь у нас истинной власти. Не скоро теперь мы станем народом сильным и самостоятельным, с которым будут считаться наши соседи. Века могут пройти, прежде чем окончательно мы оправимся от этого бесовского потрясения и встанем на ноги. Грех злорадствовать. Не из трусости князь пошёл к уграм, а за подмогой. Но слишком они о себе мнили. Не смекнули, что, если погибнет Русь, они будут следующими. Вот и пришлось нашему князю уйти от них не солоно хлебавши. А ты о нём плохо… Жалко его по-свойски.

Так ответствовал Векше бывший княжий писец Святобуд. Когда в Детинец ворвались татары, он отчаянно оборонял княжий град вместе с последними его защитниками. Уже тяжелораненого, его подобрали оставшиеся в живых ратники и унесли с собой в подземелье, соединявшееся длинным ходом с Елецким монастырём. Иноки сумели выходить Святобуда, излечивая его израненное тело только им ведомыми снадобьями. Так он остался в монастыре, надеясь здесь пережить недобрую пору, пока всюду в окрестностях рыскал неприятель.

— А я что? Я ничего, сказал, что думал. Только бросил он нас на потраву супостату, теперь вот и сам едет к ним на заклание. А правда твоя, грамотей, не скоро наша родина встанет на ноги!

Путники пересекли по новому деревянному мостку Стрижень и, выехав за городские пределы, направились вдоль берега Десны вверх по течению. Именно тут начинался древний путь из Чернигова на Восток, на могучую реку Волгу. В её низовьях находился улус Джучи, кочевая столица монгольского хана Бату. [138]

На последнем повороте дороги, откуда ещё виднелся сквозь начинающую уже желтеть листву Спасский собор, Михаил Всеволодович завернул жеребца и перекрестился.

— Чует моё сердце, более не свидимся!

Высоко над Десной кружили и кричали аисты. Стояла середина августа, и эти большие птицы сбивались в стаи, в прощальных полётах осматривая родные места, где от рождения до возмужания провели своё время. Здесь всё им было ведомо, здесь вдосталь было им пищи, а люди никогда их не обижали. Здесь робко и неуверенно учились они летать, пытаясь расправить свои широкие крылья, чтобы потом мощно ими взмахнуть и подняться в неимоверную высь. А уже оттуда зорким взглядом окинуть такие знакомые поля, леса и перелески, и такую желанную родную реку с куртиной разросшихся деревьев на берегу. А среди них отыскать до боли в груди знакомую старую дуплистую иву со своим родовым гнездом, казавшимся чёрной точкой с неимоверной выси, куда вознесли их могучие крылья.

Тёплая и сытая пора детства, когда родители неустанно о них заботились, безвозвратно ушла. Настала пора прощаться со своей родиной и отправляться в путь. В чужие края — неизведанные дали, в новое, совсем незнакомое будущее. Да и все ли они долетят до этих сторонних миров, где их совсем не ждут? Многие, тщетно взмахнув ослабевшими крыльями, стремительно падут с высоты на суровую грешную землю, и вряд ли кто пожалеет о них, совсем ещё молодых, но ослабевших телом и духом в далёком и трудном пути, нашедших свою незавидную участь далеко от родной земли.

Радостный громкий клич вырвался из молодой груди, ещё не изведавшей опасных, смертельных забот, и заполонил всё поднебесье. И прощальным аккордом долго витал над родной землёй.

Князь прищурил глаза и посмотрел на парящих высоко в небе аистов, у него сжалось сердце, навернулась слеза. Он размашисто отвернул ворот рубахи, снял с груди золотую нашейную гривну, поцеловал и, широко размахнувшись, забросил в Десну.

— Сбереги её для потомков, может, когда-нибудь и найдут, вспомнят обо мне и отзовутся хорошим словом!

Князь натянул удила, легко пришпорил коня и направился к боярину Фёдору и Андрею. Они, толкуя, терпеливо поджидали своего князя невдалеке.

— Что, коваль, насупился? — обратился Фёдор к Андрею.

— Помутился, боярин, думами. Железо сокрушается огнём, а человек напастями. Вот и меня одолели беды. Уже давно нет моей Агафии. Что с ней сталось, одному Богу известно. Ходила молва, что всех, кто тогда ушёл из Чернигова, настигла беда. И сынок мой Алексей вместе с семьёй погиб в Киеве. Волком надо выть с горя, а ты, боярин, — «насупился». Хватит ли силушек всё это выдержать? Не знаю.

— Крепись, Андрей. Не только тебе муторно на душе. На исповеди владыка открыл мне тяжёлую тайну, которую не сказывал князю. Получил намедни он весточку от старшей дочери нашего князя — Ефросиньи. [139]Ты знаешь, она с девичьих лет подвизается в суздальском монастыре. Привиделся ей вещий сон — гибель отца в Орде. Испьёт он там свою смертную чашу. И мне предрекла сию долю. Владыка напутствовал, чтобы князя бодрил в сей горький час и сам держался. Вот что скажу тебе: с юности всегда делил с ним все его радости и беды и теперь не отступлюсь от него!

Неужто мне жить не хочется? Лета мои на исходе, а всё равно охота зреть белый свет: солнце красное, свою милую жёнушку, детей своих. Внуков хочется ещё побаловать. Наш боярский род всегда верой и правдой служил черниговским князьям, и я сей славы не посрамлю, честь свою не продам ни за какие посулы.

Боярин ловко взмахнул рукой и поймал мотылька, севшего на холку присмиревшего под ним жеребца, потом простёр руку и раскрыл ладонь. Мотылёк замельтешил крылышками. Следя за его замысловатым полётом, Фёдор вздохнул и жарко повторил:

— А жить хочется, ох, как хочется! Но только, чтобы совесть была чиста и честь не запятнана. Лучше смерть, чем жизнь в бесчестии!

Ефросинья открыла и твою долю, Андрей. Ты не сгинешь в Орде, а привезешь наши тела в родной Чернигов и положишь в Спасском соборе, рядом с князем Игорем [140]и митрополитом Константином. [141]А народу черниговскому расскажешь всю правду о нашей смерти. Не в лёгкий путь, коваль, мы с тобой направляемся, а иного у нас нет! Да укрепит Господь наши силы!