Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

За шумом и гамом и колокола церковные не слыхали. Такой рев подняли, что воевода всполошился. Шел к церковной службе, а тут услыхал рев и шум, побежал к воротной башне. Поп с причетом из церкви — за ним следом. Что деется-то! Напал кто на посад? Али иное что?

Проворно взбежав на башню, Никита Карамышев кинулся к перильцам.

— Что там? Пошто казаки сумятятся? Драка, что ли, учинилась? — спрашивал он караульного.

— Не ведаю, господин Никита Иванович, — отвечал караульщик. — Видать, что драка, а за что и почему бьются — не ведаю.

— Ах, чертовы детушки, что творят-то! — сердито сказал воевода. — Поубивать до смерти могут друг дружку. А ну наряд посыльный ко мне на конях кличьте и мне коня ведите!

Сбежав с воротной башни, Никита Карамышев вскочил на коня, за ним казаки из наряда посыльного и наметом кинулись на драку.

— Стой, чертовы дети! — наезжая на пеших и пробиваясь к самой середке, грозно кричал воевода. Казаки, завидев Никиту Карамышева и городничего с нарядом конным, поутихли и стали расступаться.

На острожке тоже приметили воеводу и стали со стен спрыгивать. Потные, красные, взлохмаченные, в снегу, тяжело дыша, они молча смотрели на воеводу.

— Что тут делается? — строго спросил Карамышев. — За что разодрались в воскресный день и к службе церковной не пошли, охальники?!

— Вестимо, охальники, предерзостные и богомерзкие, — поддакнул появившийся поп.

— Кто заводчик драки сей? — продолжал расспрос Карамышев, все больше начиная в гнев входить.

— Дозволь, господин воевода, слово молвить, — невесть откуда взявшийся, выступил вперед Тимошка Рваный.

— Говори, — приказал Карамышев. — Тихо все вы, не горланьте! Говори, чего знаешь.

— А заводчик всему Афонька, конной сотни рядовой казак. Он драку и побоище учинил. И он же казаков конной сотни на казаков пешей сотни натравливал. Говорил, что-де пешие противу конных ничего не стоят и что он-де один пойдет на десятерых пеших. А еще, господин Никита Иванович, бью тебе челом на того же Афоньку, как он седни срамно и бесчестно царя-государя облаял и его величеству срам учинил. А какими словами лаял, того даже и вымолвить не смею, язык отымется.

— Так, — протянул изумленный Карамышев. — Так. Стало быть, междоусобие и смуту осередь казаков заводишь да государя лаешь? Ты это что, Афонька? А ну отвечай, так ли все это?

— Не так то вовсе. То извет на меня по злобе Тимошка несет.

— А как же все было? Говори доподлинно, как есть, без утайки, по чести и совести. На тебе еще иные вины есть, кои я простил тебе до времени. И ежели ты опять чего непотребное учинил, то худо тебе будет.

— Не так все было, господин воевода.

И Афонька стал сказывать, что драки промеж казаков никакой не было, и дурна никакого друг против друга не чинили, а все было полюбовно и шутейно.

— Потешный бой мы вели за острожек снежный, что ребятишки слепили.

— Вот что. Так ли это? — спросил Карамышев у других казаков.

— Так, истинно так Афонька сказывает, — подтвердили казаки.

— Так. Вы завсегда «так» скажете. Всегда друг за дружку держитесь. Знаю я вас. Хоть и не так, а все «так» норовите доказать.

Воевода глянул строго и остановил взгляд на Афонькином атамане Дементии Злобине.

— А, и ты здесь, — оборотился к нему Никита Карамышев. — Прослышал, поди, про Афоньку своего. Ты вот слышь, какое челобитье на него есть? Государя лаял твой Афонька, бесчестие величеству нанес. Это что же такое? Ну, ответствуй. Скажешь тоже — шутейно лаял? На правеж поставлю!

Афоньке бы и в смех то дело, как же он царя лаял, когда тот царь шахматный был. Но тут уж не до смеху стало. Никита Карамышев строг был к разным своевольствам и уж такого ввек бы не простил казаку, как поношение государя.

Озлился Афонька. Вот поди же. За каждый пустяк на казака с допросом. А тут дело-то дурное вовсе, из-за черта Рваного крутись теперь.

— Ничо я не лаял никого, — сказал он. — Ты, господин Никита Иванович, разберись допрежь, чем наказанием стращать.

— Ты как мне отвечаешь! — взбеленился воевода.

— А вот так. Потому что неправда все то, что Тимошка-пес сказал. Я, господин Никита Иванович, завсегда радел к службе государевой и в мыслях никаким делом на величество царское ничего не мыслил. И царя я не лаял. Говорю же — извет на меня от Тимошки, потому как он есть сучий сын, и за извет тот я тебе на него сам челом бить буду, чтобы за тот донос лживый и за срам от людей повинные деньги он мне уплатил.

— Не могет того быть, чтобы Афонька на величество царя-государя бранным словом обмолвился, — вступился за Афоньку Дементий Злобин. — Он, верно, к службе государевой завсегда радение имеет и усерден во всех делах.

— Потатчик! — покосился на Дементия Карамышев. — Обожди, не лезь. Ответствуй не мешкотно: лаял ты царскую милость аль нет?

— Лаял, лаял! — закричал Тимошка. — Сказывал, язви-де царя того, а еще потом черными словами обозвал, а какими, сказать не смею.

— Так было? — допытывался Карамышев.

— Так, да не так. Царь-то шахматный тот был, — крикнул Афонька. — Это чо ж такое?! Изругался я потому, как игра не так пошла.

— Чего городишь-то? — вскинулся воевода. — Я тебе спрос веду нешутейный. Али на пытку стать хочешь?

— Да бог свидетель, и я нешутейные слова молвлю, а правду-истину говорю. В шахматы мы играли со ссыльным человеком Иваном Трускоттовым, и шахматного царя изругал я для того, что ход не такой, как надо было, сделал, и мат мне от Ивана получался.

— Так оно есть на самом деле, — выступил Иван.

Выслушавши все это, Карамышев сказал:

— Все едино. Дерзок ты, Афонька, стал не по чину. Умен больно. Я вот не посмотрю, что ты старослужилый. Помни, что имя царское — великое имя. И какой бы царь ни был — хоть потешный, как в шахматах, хоть в другой игре какой — а это царь, и поносить бранными словами имя это невместно. И завтра на съезжей батогов получишь, чтобы помнил.

— А! — Афонька только рукой махнул: дери, мол, шкуру — твоя воля, и отошел в сторону.

— Вот ты повякай, так добавлю, — пригрозил воевода. — Тьфу, черт, все воскресенье опоганил! Гляди — уже время службы воскресной миновало. — Он глянул на казаков: — Почему к службе не шли?

— Да за шумом колокола не слыхали.

— Не слыхали! Ладно уже, — воевода помолчал. Видя, что казаки похмурившись стоят — из-за Афоньки им обидно стало, Карамышев сказал:

— Вы тут спорили — достигнет вершник снежного городка али нет. Так давайте на заклад биться. Я мыслю, что достигнет.

Казаки, поутихшие было, как Афоньке спрос учинился, опять зашумели: кричат всяк свое.

— Тихо, тихо, — заговорил Карамышев. — Бьюсь я в заклад на рубль, что конный достигнет снежный острожек. А заклад мой будет в шапке, и ту шапку с закладом вершник из снежного острожка добыть должен. Коли добудет — его тот рубль, коли не добудет — острожным сидельцам достанется. Ладно ли так?