Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

— Вот так ладно, — дружно закричали казаки.

С десяток казаков пешей сотни кинулись к острожку, уже изрядно постоптанному и разоренному, и стали его налаживать. Они наскоро накатили несколько комьев и подправили стенки. Потом десяток дюжих казаков засел в острожке.

— Ну, кто пойдет острожек брать? — кричали они.

Один из казаков с наряда посыльного вызвался.

В острожке стали изготовляться к бою. Шапку с закладом на шест вздели, и шест в стену крепко воткнули.

Казак, отъехав от острожка сажен на тридцать, повернулся, дал коню плети и пустился наметом на острожек. И как он стал приближаться, из снежного острожка стали в него швырять комья, кричать, махать шапками, чтоб коня испугать. И конь под казаком, верно, спужался. Не добежав аршин с десять до острожка, взвился на дыбы и прянул в сторону. Еремейка слетел с седла, в снег зарылся.

— У-у-у! Ы-ы-ы! А-а-а! — ревели что есть мочи все казаки. — Не взял острожка, не взял!

— А ну кто еще? — распалясь, крикнул Карамышев. — Неуж, конные, не взять вам острожка, не добыть заклада?

— Добудем!

Сразу два казака вызвались, но и из них ни один не достиг острожка. Первый пустил коня вскачь и уже под стеной был, но не успел коня на прыжок поднять, и конь под самой стенкой на задние ноги припал, а передними в землю уперся, чтоб башкой в стенку не стукнуться. А другой казак и прыгнул с конем на острожек, но далеко от шеста, на котором шапка вздета была. Конь же, попав копытами на угол, обвалил стенку и вместе с вершником завалился на бок. Испугавшись, он бил ногами, никак подняться не мог, а казак еле увертывался, чтобы под копыта не попасть. Чуть не забил конь казака.

Пока боле никто не решался к снежному острожку подступаться.

— А что, наш заклад! — кричали с острожка. — Наша сторона взяла!

Один из казаков уже было за шест ухватился, чтобы шапку снять.

Но тут Афонька, хотя и обижен был, не утерпел.

— Не трожь шест! Я шапку ту добуду!

— Ну, ну, Афонька, покажи, что ты казак не только на слове, а и на деле, — подзадорил воевода.

Афонька только глянул на него — метнул взором: «Я тебе покажу».

— Дайте мне коня кто, — сказал он казакам из наряда посыльного, что с воеводой прибыли.

А уж около острожка весь посад и острог собрались. Поп и тот, хоть и ругался, что к обедне никто не был из-за озорства, тож не уходил. Только велел псаломщику тулуп меховой принесть, и надел его поверх рясы, чтоб не околеть.

Афонька меж тем осмотрел коней и выбрал одного конька лохматого, купленного у татар. Конек был молодой, дикий еще, но под седлом ходил уже хорошо.

Казак Ивашка спрыгнул с конька и отдал повод Афоньке. Конь, почуяв чужого, стал взбрыкивать задом, не даваться, чтобы не сели на него.

— Э, Афонька, — говорили казаки, — где тебе с таким конем уросливым шапку добыть.

— Ничо, добуду.

Дернувши за повод, он ухватился за гриву, ловко взметнулся в седло, и так зажал конька промеж ног, что тот враз стих. Только косился на Афоньку и фыркал зло.

Афонька ударил коня и с гиком стал гонять его вкруг снежного острожка. Проехав так раза три вкруг острожка, он вышел на истоптанную конскими копытами дорожку и, еще раз гикнув на коня, пустил его во всю мочь.

Взметывая снег, несся конь с Афонькой на острожек. Афонька пригнулся, почти лег на шею конька, нахлестывая его плетью. Ветер только в ушах свистел. Встречь ему летел острожек. Оттуда орали, свистели, махали руками и шапками, кидали комья снежные. Один ком сбил с Афоньки шапку, другой угодил в лицо, залепил глаза, нос, в рот забился. Афонька едва снег отряхнул — острожек уже перед глазами.

— Эх! — крикнул Афонька и выпрямился в седле, привстав на стременах и поднимая коня на прыжок. Конь прижал уши, оскалился, заржал и враз махнул на стену. Он сбил грудью верх стенки, но взобрался на нее и тут же обвалил, почитай, всю, спрыгнув наземь уже по ту сторону острожка, помчался дале. Афонька же скакал на нем, подняв кверху шест с шапкой.

— Добыл ведь шапку, чертов детинушка! — подивился Карамышев.

— Конные, они завсегда такие, — строго сказал Злобин, — уж коли чо удумают, всегда сполнят.

— Ай да Афонька, добыл шапку. Слава Афоньке, слава! — кричали казаки, и пешие, и конные и кидали вверх шапки.

Тяжело дыша и утирая пот с разгоряченного лица, Афонька подъехал к казакам. У него внутри все еще кипело, сердце колотилось шибко и хотелось еще чего удалого учинить. Афонька, спрыгнув с коня, сорвал с шеста шапку, которая все еще на нем болталась, и поклонился воеводе.

— Благодарствую, господин Никита Иванович, за поминок от твоей милости и прошу соизволения всех, кто потешным боем бился за острожек и за заклад твой, и пеших и конных, вином на те деньги обнести. А гривну из того рубля, десятинную часть, прошу принять тебя, отче, дабы за нас, кто в церкви к службе святой не был, ты бы молитву вознес.

— Сами грехи свои замаливайте, бражники окаянные, — сердито сказал поп. — Чо мне с гривны твоей! Хотя ладно, годи, всяк дар — от господами рука дающего не оскудевает. Давай гривну, пока не пропил.

Никита Карамышев скривился было, поглядев на Афоньку. Потом на попа глянул, на казаков, что кругом грудились.

— Ино ладно, Афонька. Твой рубль-то. Разрешаю. Но помни… Помни, Афонька… — И он пальцем погрозил. — Удалой ты казак. Но потеха потехой, а служба службой: пить помногу не велю, чтоб себя помнили. А тебе, отец, — повернулся он к попу, — я на Москве новый колокол закажу на церкву, чтоб звонче старого был и к службе божьей призывал православных. А то, вишь ты, за шумом-то мирским благовеста не слыхали. Басурмане.

Воевода повернул коня и поскакал к острожным воротам. Все двинулись за ним. Да и время было, потому как осенний короткий день загасал.

конной сотне Дементия Злобина свершилась беда. Десятник Роман Яковлев, а с ним два казака из его десятка — Иван Медунов да Жданко Титов — ушли из Красноярского острога в зимовье, за Канский острожек на ясачный сбор, и не вернулись. Ни в Канский острожек, ни в Красноярский.

Пропали казаки. А как и что — неведомо. Из Канского острожка в розыск за ними не ходили и вестей на них никаких не давали. Почему — тоже неведомо. И тогда, прождав еще сколь можно, Дементий Злобин велел идти в розыск Афоньке, казаку Романова десятка.

Прибывши в Канский острожек, Афонька перво-наперво спросил, где Роман и его два казака и почему о них никаких вестей не давали. Севостьян Самсонов, который сидел в Канском острожке приказчиком с двадцатью казаками-годовальщиками, попервости было взбеленился на Афоньку: мол, кто ты таков, что с меня спрос делать. Но как Афонька насел на него, то Самсонов поутих и ответил, что Роман уже более как месяц тому назад прибегал на лыжах с зимовья и взял у Самсонова пятерых казаков. Сказывал тот Роман, что-де для опасного дела берет казаков, потому как в их околотке тайно какие-то неведомые и недобрые люди рыщут. Ходят, мол, вкруг засека по ночам, а ясачные мужики татарские, что были неподалеку, видать, куда-то откочевали, хотя ясак с себя дали полные оклады без недобору. И еще Роман сказывал, что те неведомые люди, которые вкруг их засека ходят, не татары — это уж по всему видно. И вот он, Самсонов, отпустил с Романом Яковлевым своих пятерых казаков сроком на две недели. И как те две недели минули, и их, казаков, обратно не было ни одного, то он, Самсонов, сам ходил на зимовье. И в зимовье никого не было. Все занесено снегом, — ни одного следа нет. И снег у зимовья лежит давний: поверх уже много сухих сучков и хвои нападало. К зимовью самому он подходить не стал, потому как было по всему видно, что Роман Яковлев со всеми людьми ушел, и, видать, не заходя в Канский острожек, прямиком свернул на Красный Яр. Так он, Самсонов, считает, а более ему ничего не ведомо. А почему вестей на Красный Яр к воеводе не посылал, то потому, что за каждый пустяк гонять людей в дальние дали нечего.