Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

Выслушавши Савостькину сказку, Афонька призадумался. Теперь бы ему вроде можно было и возвращаться в Красноярский острог — дело он свое выполнил. Но все же как это, — ни здесь Романа нет, ни в зимовье, ни в остроге. Ни Романа, ни казаков. Восемь-то человек так вот сгинули разом — это как же? Нет, надобно доподлинно проведать, куда они подевались.

— Вот чо, Савостьян, — сказал Афонька. — Как хошь, а надо внове дойти до Романова зимовья.

— Ну так чо? Воля твоя, ступай, а я тебе не товарищ. Я мыслю так. Коли они на Красноярский острог не пришли, — стало быть одно, в бега ударились, не иначе.

— То еще не ведомо. Вилами по воде писано. Да и быть того не могет. Про других не скажу, а уж Роман в бега не пойдет — сам знаешь, семейный он, куды ему бечь…

Самсонов смолчал, а Афонька продолжал:

— А может, их побили там, на зимовье? Или в ясырь увели? Могет такое статься?

— Ну, могет, — неохотно согласился Самсонов.

— Вот видишь! А сам в точности не ведаешь: в зимовье-то не захаживал, сыск не чинил. Восемь человек невесть куда подевались, а ты, ровно пень, сиднем сидишь.

— Так я-то думал, что они на Красноярский острог ушли.

— А ты бы не гадал попусту, как баба на бобах, а в точности все бы сыскал, как и что. Можно ли этак-то?!

— Тьфу ты! — озлился Самсонов. — Ну твое-то дело какое? Ты чо тут выговаривать почал? — все более распалялся он и стукнул кулаком по столу. — Ты чо мне за спрос? Я тут начальник и сам ведаю, как свои дела весть. Указчиков мне ненадобно. Я здесь приказчик, а ты кто супротив меня?

— Да ты не шуми. Мне велено проведать, где люди, — вот я и сполняю. А потом, уж коли на то пошло, по совести людской, — восемь-то человек где? Где они? Узнать ведь надобно!

— Ну и узнавай! Ваш же Роман у меня пятерых казаков свел, вот с него и спрашивай, ищи его, куда он моих людей увел. Да и чо искать? Не дети малые.

— Эх, негоже ты говоришь, Севостьян! Местничаешь в таком деле, вашими-нашими считаешься, а мы-то здесь все свои люди, русские, государевы супротив иноземных народов разных. Ладно, свариться не станем. Дай мне кого, и я на засек тот пойду.

Самсонов перечить не стал, только буркнул, что много людей с Афонькой не отпустит, а то и те пропадут.

— Жестокий ты человек до людей, — в сердцах сказал Афонька. — Для своих же товарищев жалеешь. И как можно так-то судить?

— Да верно же говорю, не могу многих с тобой отпустить.

— Ну ладно. Казаков двух-то отпустишь?

— Двух отпущу. Пусть сами, кто хочет, без выбору, идет.

На другой день поутру Афонька стал снаряжаться. Но выйти ему не удалось. В ночь ударила сильная оттепель, и выбраться из острожка в дальний путь, за десятки верст ни пешком, ни верхами, ни на лыжах было нельзя. Пришлось Афоньке ждать, пока на реке лед взломит, чтоб идти до зимовья водой.

И вот только пронесло первый лед, как Афонька с двумя казаками-годовальщиками вышел на небольшой лодке из Канского острожка.

Зимовье было вверх по Кану-реке на малой речке, в Кан впадающей. Водой идти — четыре дни ходу.

Они подошли к зимовью по большой воде. По топкому берегу, а весна взялась дружная и ранняя, и талых вод было много, дошли до зимовья, что в нескольких саженях от берега хоронилось средь елей и сосен.

Когда они вышли на небольшую еланьку, то увидели, избенку, обнесенную высоким тыном. Никто не вышел им встречь, да они никого и не ждали. И все ж пустота и тихость вокруг удручили их. Да, видать, давно все ушли отсюда. Дивно все это, дивно. Чудилось Афоньке: недоброе что-то здесь учинилось.

— Ну, чо делать станем? — спросил Афонька казаков. — Вспять ли повернем, али в зимовье зайдем?

— Как велишь…

— Ну, а сами-то как? — допытывался Афонька.

— Надо в зимовье идти, — ответили оба казака.

— Ну ин ладно, — повеселел Афонька. — Я чаял, не схотите. Пошли.

Хоронясь за соснами, стали подходить они к зимовью. Никого-то никого, да всякое может быть. Дойдя до зимовья, казаки увидели — ворота у тына поломаны. Одна створка на земле валяется, разломана чуть не в щепы, другая — на одной петле висит, качается на ветру, поскрипывает, будто жалуется на что.

Жутко стало как-то казакам. Изготовив пищали к бою, они взошли за тын. Дверь в избенку-зимовье затворена, оконце ставнем изнутри забрано. Но запору на дверях нет. Только рядом с дверью кол валяется — видать, дверь снаружи подперта была, а как снег сошел, кол-то и повалился.

Стало быть, ушли Роман Яковлев с казаками, коли дверь колом подперли? Ушли и, может быть, в пути сгинули? Но опять-таки, почему не на запоре дверь, а просто колом подперта? Так вот дверь подпирают, когда ненадолго уходят…

Постояв и оглядевшись еще раз вокруг, Афонька обошел избенку. Никаких следов нигде не отыскал. Какие уж там следы. Сколь времени минуло. Снег уже сошел, почитай, везде. Только с полуночной стороны за избенкой доживал последнее черный весь, да по ямкам, да под деревьями, куда солнце не доставало, лежал еще рыхлыми почерневшими пластами.

Обойдя избенку, Афонька остановился перед входом. Потом подошел к двери и потянул ее на себя. Дверь не подавалась, — забухла, видать, от сыри. Тогда он сильно дернул за кольцо, вбитое в дверь, заметив, что на кольце болтался обрывок сыромятного ремня.

Из распахнутой двери, из теми избяной пахнуло таким смрадом, что Афонька отскочил назад. Оба казака, стоявшие за его спиной, тоже отпрянули, зажали носы, — вонь какая!

— Мертвечиной несет, — сказал Афонька и, зажимая рукавицей нос, вошел в зимовье. Годовальщики остались подле избы. Один из них взял кол, который около двери валялся, и выбил из оконца ставень. В избе, в смутном свете, проникавшем из распахнутой двери и оконца, Афонька увидел три тела.

Один из лежавших был Роман Яковлев. Афонька признал его по опояске, на которой тускло поблескивали медные басмы. Роман лежал в углу, лицом вниз, на мешке. Мешок был черен от засохшей крови. Двое других лежали навзничь у стола.

В спине у Романа Яковлева и у тех двух в груди и в боках торчали стрелы.

Нагнувшись над убитыми, Афонька опознал Ждана, другим был казак-годовальщик из Канского острожка, из пешей сотни Тюменцева, Ефимка.

Все трое почернели, вспухли. А побиты были, видно, перед отходом. Одеты в дорожное, пожиток весь увязан. Роман, видать, нагнулся, чтобы мешок взять. В мешке лежали соболиные шкурки, — ясак, собранный Романом. Это Афонька разглядел, когда отволок тело Романово в сторону. Шкурки, почитай, все были попорчены кровью и сырью. Из вещей ничего не было взято. Они так и лежали на местах, пылью покрытые. Но оружия — пищалей да сабель — не было.

Чем более ко всему Афонька приглядывался, тем ясней ему становилось, как все было.

Те, неведомые воровские люди, напали врасплох. Нет, ворот они не срывали перед тем, как свершить свое воровское дело. Срывай они ворота, — казаки бы услышали шум и уж не дались бы, отстрелялись бы, отбились, отсиделись бы. Нет, те, неведомые разбойные люди, перелезли через тын тайно. Афонька, когда еще вкруг избенку обходил, приметил непоодаль от тына за избушкой лесину-сухостоину с сучками. Тогда он подивился:, зачем она? А теперь понял — по ней, как по лесенке, лезли через тын. Крадучись, обошли избушку и, втихую подобравшись к двери, махом растворили ее, привязав к дверному кольцу ремень, а вернее аркан.