Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

…Когда некоторые из них — Зиновьев, Луначарский — попробовали появиться в народной среде, им свистели, выгоняли вон. Если народ возмущался Троцким, то этих гиен революции он презирал и ненавидел… Они сидели поэтому, замкнувшись, в комфортабельных квартирах и кабинетах, среди наворованных ценностей, среди своры продажных лакеев с Горьким во главе; покачивая свои ожиревшие тела на мягких рессорах дорогих автомобилей и салон-вагонов, наслаждались, как могли, среди общей нищеты и разрухи жизнью и властью…

— Все из народа, все для себя!..

Революция для них постепенно стала очень выгодным делом, партия была для них вначале орудием, которым они укрепляли свою власть, потом, когда их разбили, публичным домом, где они продавались сильнейшему.

Все это, разумеется, верно. И все эти обличения, на взгляд автора, были хорошо спланированной чекистами операцией. Пороча врагов Сталина, они тем самым подымали на щит самого вождя.

…В новогоднюю ночь, печальную и нищенскую, Бунин, словно подводя итог прожитым годам, сказал за столом:

— То, что сейчас пишут большевики Дмитриевский и Соломон, я, человек непризванный, далекий от всякой политики, то же самое говорил в восемнадцатом году в Москве или потом в Одессе. Ведь уже тогда было ясно, что кучка прохвостов ищет собственной корысти, страстно желает упиться властью. И только по этой причине выродки, дорвавшиеся до трона, заливают кровью Россию. Россия им не только чужда. Она им глубоко ненавистна! — Он перевел срывающееся дыхание, потянул на шее галстук. — И все это сделала русская интеллигенция! Жидкие козлиные бородки, блестящие лысины, пенсне, кривые ножки, — безграничная самоуверенность — все эти литераторы, присяжные поверенные, социал-демократы, болтуны и бездельники. Господи, как они мне отвратны! Нигде в мире нет такого класса, нет такого бешеного, такого проклятого и отрешенного от жизни резонерства! И патологическое рабское холопство перед «простым народом» — стыд! А кощунственное разрушение храмов, разгром православной церкви? Нет, это не просто борьба против религии. Это гораздо серьезнее. Ведь это откровенное глумление над русским человеком!

Бунин поспешно вышел из комнаты: у него на глазах блеснули слезы.

Бесовский праздник продолжался — от берегов Рейна до стен Кремля.

Гористая страна, веками разраставшаяся на крутых холмах, густо увитых плющом, поросшая пальмами, оливами, черешнями, смоковницами и хвоями, наполненная опьяняющим запахом цветов и трав, — и над всем этим царством красоты голубое бесконечное небо.

Таким увидал Грас Бунин в середине мая двадцать третьего года.

— Господи! — в восторге воскликнул писатель. — Ты словно в назидание людям создал этот райский уголок на земле, чтоб они всегда преклонялись перед Твоим величием.

Бунину предстояло провести здесь двадцать два лета и еще все военные зимы. На этом клочке земли — чужой земли — он создаст творения, которые украсят величайшую из литератур — русскую: «Митину любовь», «Жизнь Арсеньева», «Освобождение Толстого», сборник коротких рассказов о любви и смерти, может быть, лучших в этом жанре, — «Темные аллеи», «Воспоминания» — размышления о российской культуре и тех ее представителях, с кем доводилось Бунину встречаться за долгую жизнь.

Кто-то из журналистов, побывавших на вилле «Бельведер», где обретался Бунин, довольно точно подметил: «Жизнь у Бунина течет словно по монастырскому укладу».

Все так и было. Вставал рано, по настроению — махал руками и прилежно подпрыгивал — гимнастика, глотал завтрак и бежал в свою комнату — «келью».

Писал час, второй, третий…

Бывало, спускался в сад и с тоской вздыхал:

— Нет, я совсем исписался… Не идет дело никак!

Однажды услыхал от знакомого композитора, навестившего Бунина:

— В 1918 году я жил в Киеве, и в мой дом угодил зажигательный снаряд. В пожаре сгорели еще не опубликованные рукописи нот и готовая партитура симфонии.

Бунин мечтательно завел глаза:

— Эх, сколько бы я дал, чтобы какой-нибудь снаряд сжег все мои юношеские произведения! Нет ничего ужаснее этого незрелого груза за плечами!

— Да, — охотно согласился композитор. — Я вот теперь брожу по полям Манделье, часто присаживаюсь на камни и разыгрываю — мысленно — свою симфонию, и она выходит куда лучше!

Потом Бунин долго повторял:

— Нет, эти «зажигательные бомбы», ах, как каждому из нас необходимы. Сколько в молодости валял я кое-как, деньги были нужны. Не думал, что пройдет десять или двадцать лет, когда издатели перепечатают, а читатели откроют и скажут:

— И вот это дерьмо написал нобелевский лауреат? Никогда бы не поверил, все так беспомощно. Тьфу!

Мимика при этом у рассказчика была бесподобной, и домашние — Вера Николаевна, Галина Кузнецова, Зуров (прозвище Скобарь), Рощин (Капитан), приехавшие в гости Рахманинов и Алданов — покатывались со смеху.

— А такого беспомощного почти у каждого из нас найдется с преизбытком. Тот же Чехов — я не говорю про пьесы, которые он просто не умел писать, — полная скудность, а брался за них ради творческого любопытства («дай себя попробую!») да ради тех же денег. Я имею в виду его ранние рассказы. Публика охотно его читала, но для нее он был всего лишь занятный рассказчик, автор «Жалобной книги», «Винта»…

Рахманинов подымает бровь, произносит, выговаривая «р» вместо «л»:

— Иван Алексеевич, вы считаете, что Антон Павлович писал плохие пьесы?

— Конечно! Он совершенно не знал дворянского быта, а тут — «Вишневый сад»! Вы когда-нибудь у дворян видели вишневые сады? Это надо быть сумасшедшим, чтобы целый сад засадить вишней.

Алданов, как всегда, смотрит грустно и тихим голосом произносит, словно ни к кому в особенности не обращается:

— Но ведь настоящую славу Чехову принесли как раз его пьесы.

— В том и весь фокус! — подскакивает Бунин, и на его красивом лице недоумение смешивается с возмущением. — И доложу вам, для Чехова эта слава была даже обидной, потому что он себе настоящую цену — мастера рассказов — знал. Он мне часто говорил: «Какие мы драматурги! Найденов — это прирожденный драматург, с самой что ни на есть драматической пружиной внутри. А я вот недавно у Льва Николаевича был в Гаспре. Он болел, лежал в постели. Когда я стал прощаться, Толстой задержал мою руку, мы поцеловались, а он быстро сунулся к моему уху и этакой старческой скороговоркой: «А пьес все-таки не пишите. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!»