Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Все стали просить Рахманинова: «Расскажите!»

Вначале тот отнекивался:

— Признаюсь, я по сей день не знаю, что так поразило нашего маститого пианиста…

— И друга Толстого! — дополнил Бунин. — И автора прекрасных мемуаров о нем. Рассказывайте! А то я это сделаю, еще более приукрасив ваши, Сергей Васильевич, потрясающие способности.

— Хорошо! — вздохнул тот. — Молодежь, вы знаете, что такое беляевский кружок?

— Не знаем! — за всю молодежь честно призналась Галина.

— Беляев — это одна из русских увлекающихся до страсти натур. Был он издателем и богачом. И еще приятелем Римского-Корсакова. И вот этот прекрасный человек стал собирать в своем петербургском доме музыкальный кружок. Вся культурная Россия знала в восьмидесятые — девяностые годы «беляевские пятницы». Кружок объединил выдающихся музыкантов и композиторов: Глазунов, Лядов, Черепнин, бывали здесь дирижер Дютш, блестящий пианист Николай Лавров. Эти «пятницы» считались чем-то вроде преемниц «Могучей кучки».

Оказавшись однажды у Беляева, я удачно попал на один из симфонических концертов. Глазунов представлял свою «Балетную сюиту». Фрагменты ее я перед этим услыхал на репетиции.

Вернувшись в Москву, я через месяц-другой навестил музыкальный вечер Гольденвейзера. У него собралось в тот вечер немало замечательных музыкантов, пришли певцы Большого театра и придворной певческой капеллы, которой, кстати, в то время руководил Римский-Корсаков. Маэстро тоже был тут. Зашла речь о «Балетной сюите», завязался какой-то спор о мелодическом рисунке этого нового произведения. Мнения разошлись, спор делался жарче, но никто не мог доказать своей правоты, ибо еще не было нот сюиты.

«Зачем спорить?» — сказал я и сел за рояль. Свободно играл любые эпизоды сюиты, мог и полностью исполнить. Гольденвейзер, Римский-Корсаков и другие глядели на меня как на восьмое чудо света. Я по сей день считаю, что на память воспроизвести мелодию — дело простое…

— Когда Бог дал талант! — закончил увлекательный сюжет Бунин.

Не обошел Бог талантом и Бунина.

Но обладание этим талантом мало служило обогащению писателя.

На следующее утро, после очередного приема гостей, Вера Николаевна мучительно ломала голову, как прокормить разросшееся семейство.

В ее бесхитростных дневниках, как тяжелый вздох, постоянно звучат слова о бесконечной, беспрерывной, гнетущей бедности: нет денег, чтобы съездить в Париж, нет их на новое платье, порой нет нескольких франков даже на кусок дешевого козьего сыра.

Когда приходил гонорар за публикацию рассказа в «Современных записках» или за новую книгу, эти франки тут же уходили на оплату долгов или на покупку обуви для Галины и Зурова.

— Они молодые, им надо на люди выйти! — говорил Бунин, утешая жену.

Та не выдержала:

— А ты на мои туфли посмотри — одни заплатки!

— Не повезло тебе, Вера! Надо было выходить замуж за банкира или ювелира.

— Но зато я жена великого Бунина! — Довод был сильным. — Этого счастья нет ни у одной миллионерши.

Бунин долго и жалостливо глядел на жену ясными синими глазами, потом сочувственно произносил:

— Ты права! На той неделе должны быть деньги от Поволоцкого, купим тебе туфли! — Потом, после паузы, внушительно: — А вот когда получу Нобелевскую премию, то справлю тебе норковое манто от Солдатского! И автомобиль «рено».

Вера Николаевна глубоко вздыхала:

— Бог с ним, с авто. Да и с туфлями потерплю. Отдам свои еще раз в починку. В кредит. Тебе, Ян, надо новые брюки купить, а то твои совсем истончились. Сзади ты похож на рентгеновский снимок. Особенно на просвет.

Из дневника Веры Николаевны: «Кризис полный, даже нет чернил — буквально на донышке, да и полтинночки у меня на донышке…» (26 мая 1933 года).

Вечером, как всегда, на столе стоял ужин и маленький графинчик. Садясь за стол, Бунин с аппетитом потирал руки.

— Слава — хорошо, но рюмка водки под огурчик — не хуже! — Вдруг задумался и, словно отвечая на собственный затаенный вопрос, сказал с ожесточением: — Знаешь, почему жажду премию Нобеля? Думаешь, деньги? Не это главное. Но гораздо сильнее, до исступления страстно хочу получить ее для того, чтобы все поняли: хоть мы беженцы, но не смейте смотреть на нас свысока. Все равно мы представители великой нации. Россия вновь возродится в былом величии — на страх врагам!

В четверг, 9 ноября 1933 года, в день и час присуждения Нобелевских премий, Бунин вместе с Галиной отправился в кинематограф. Шла какая-то веселая чепуха под названием «Беби». В одной из главных ролей — красавица Киса Куприна, дочь писателя.

Как это ни удивительно, но Бунин совершенно забылся в темном зале, хотя поводы для беспокойства были. По регламенту более трех лет выставлять одну и ту же кандидатуру нельзя. Так как Бунин два предыдущих года был забаллотирован, то эта попытка была последней. Еще ни один русский писатель не был награжден лаврами Нобеля.

…Вдруг дверь в зал чуть приоткрылась, узкий луч света заскользил в проходе. Зуров, обнаружив Бунина, дрожащим от волнения голосом произнес — на весь зал:

— Телефон из Стокгольма! Вера Николаевна просит скорей прийти.

Бунин все понял. И удивительно: не испытал особой радости. Он просто не поверил. Сохраняя ледяное спокойствие, отправился домой. Взглянул на Галину:

— Жаль, что фильм не досмотрели. Как думаешь, героиня Кисы окрутит миллионера? Давай завтра опять сходим, узнаем, чем интрига закончится. — Повернул лицо наконец к Зурову: — Что случилось? Почему, Скобарь, под ногами путаешься?

— Позвонили, ваше имя упомянули. А что к чему, так Вера Николаевна не разобрала — на линии помехи…

— «Помехи»! Небось сказали: «Не вышло, глубоко сожалеем!» А ты беспокоишь попусту. Так что оплатишь расходы на два билета.

— Там уже корреспондентов туча собралась.

У него было явственное ощущение нереальности всего происходящего, словно сейчас ему скажут: извините, это ошибка. Премия не вам, а Горькому. Тоже известный писатель.

Из-за поворота открылся его дом. Затерянный среди пустынных оливковых садов, покрывающих крутые скаты Граса, в вечернюю пору он всегда бывал тихим и полутемным. Сейчас дом светится всеми окнами, около подъезда уже собралась толпа журналистов, первыми узнавших о премии. Журналисты загодя прикатили к верному кандидату из Парижа и других европейских столиц и в ожидании своего часа проживали в местной гостинице.

— Вот оно! Вот как это бывает — всемирное признание… — произнес Бунин. И впервые за вечер голос его дрогнул.

Как из-под земли вырастают фотографы, приходят с цветами и шампанским соседи, бесконечно трещит телефон, на столе ворох телеграмм — со всех концов мира. Нет телеграмм только из Советского Союза.