Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Фотограф запечатлел Бунина за столом редактора: банка с клеем, чернильница, бумаги. (Оригинал фото в 1980-е годы попал ко мне, а затем перешел к знаменитому библиофилу Н. В. Паншеву.) «Последние новости» фото опубликовали 15 ноября.

Затем — «Мажестик».

Просторный холл фешенебельного отеля забит киношниками и журналистами. Приветственные речи, фото — срочно в номер. Кругом мрамор, золото, восторг!

Бунин беседует со всеми сразу и приказывает метрдотелю:

— Господам журналистам десять, нет, двадцать бутылок шампанского и фрукты — всех угощаю.

Важно подкатывает сам директор:

— Господин лауреат, вы платите за самый дешевый номер, но займете самые богатые апартаменты. Нам такая честь!..

Бунин следует за ливрейным лакеем. Вновь беспрерывно вспыхивает магний, потеют фотографы, журналисты трещат вопросами.

Лауреат всем отвечает, но от этого столпотворения начинает кружиться голова. Бунин извиняется:

— Господа, простите, мне надо после дороги принять ванну и побриться. Вы ведь не хотите, чтобы я начал творить молитву: «Боже, защити меня от фотографов и журналистов»?

Юмор лауреата увеличивает к нему симпатию.

Едва он успевает принять душ и облачиться в роскошный халат, выполненный умелицами Востока не иначе как для могущественного хана, как настойчивый телефонный звонок прерывает бунинский отдых. Управляющий отелем, тысячи раз извинившись за беспокойство, говорит:

— Месье Бунин, опять собрались журналисты, они не желают расходиться…

Новый звонок:

— Через час гостеприимный ресторатор Федор Дмитриевич Корнилов устраивает званый ужин в честь великого Бунина!

Бунин начинает одеваться. Едва он надел пять раз бывшие в ремонте ботинки, которые еще недавно разгуливали по грасским тропинкам, и был готов спуститься вниз, как в дверях вырастает человек неопределенного возраста с громадной плешью и темными глазами. Расшаркавшись, он с поклоном протягивает визитную карточку:

— Я представляю интересы ювелирной фирмы «Шварц и Майзельсон». Гарантируем изделия самого высокого качества по самым низким ценам. — И, понизив голос: — По случаю есть прекрасный бриллиантовый гарнитур: колье, диадема, серьги и два кольца — работа фирмы «Фаберже». Только вчера получили от знатного русского…

— Хорошо, занесите…

И опять телефон:

— Говорят от ясновидящей с мировым именем госпожи Каль Тухолки. Готова по сниженной цене предсказать вам, господин писатель, ваше будущее.

— У меня не будет будущего, если не дадут немного покоя.

К телефону Бунин больше не подходит, хотя тот без перерывов трезвонит, спешит к выходу, но в дверях его тихо дожидаются два скромно одетых соотечественника.

— Иван Алексеевич, мы из управления зарубежного Союза русских военных инвалидов. Вы, если помните, с двадцать первого года наш почетный член. Для поддержания кассы согласитесь провести свой литературный вечер…

— Я сейчас не распоряжаюсь своим временем.

— Дайте лишь принципиальное согласие, а дату уточним потом.

— Согласен, согласен…

Предприимчивые инвалиды уходят, а через день в газетах появляются сообщения о вечере и — «подробности программы и дата будут сообщены особо».

Гостеприимный Корнилов сегодня особенно торжествен. Громадный стол заставлен всеми чудесами его прославленной кухни.

— Кушайте, Иван Алексеевич, на здоровье и поправляйтесь…

Бунин заботливо прихватил с собою всю журналистскую полуголодную братию. Большинство из них отродясь не видели подобной роскоши. Официанты только успевают убирать опустошенные блюда.

Корнилов добродушно посмеивается, журналисты успевают пить, жевать, задавать вопросы и записывать. Бунин есть не успевает, он все время отвечает на вопросы, рассказывает о бурных событиях лауреатской жизни:

— Вышел немного погулять вечером, едва начал спускаться с горы, где живу, как наперерез две таинственные фигуры, думаю: разбойники! Как выяснилось, я почти не ошибся — оказалось, журналисты. Спрашивают: «Вы Бунин? Мы из Ниццы приехали… Несколько вопросов». Выходим с ними на авеню Тьер, еще три человека, один в форме. Представляется:

— Начальник местной полиции! Нет, не беспокойтесь, арестовывать вас не буду. Вот обратились ко мне эти два журналиста, вас разыскивают.

Зашли мы в кабачок, вспыхнул магний, сняли меня. Следующий день был у меня отравлен: в газете напечатано большое бледное лицо, словно меня только что приговорили к электрическому стулу.

— Иван Алексеевич, когда ваш отъезд в Стокгольм?

— Пятого декабря. Очень хотелось бы проехать через Ревель, побывать в Риге, в нашей родной, российской обстановке.

— А затем…

— Затем — либо вернусь в Париж, либо южным путем обратно в Грас. Там ждет меня работа — надо заканчивать «Жизнь Арсеньева».

— Правда, что этот роман автобиографичен?

— Нет, это не так! Все, что я пишу, — непременно выдумываю, не могу и не хочу быть «летописцем». Выдумал я и свою героиню. И до того вошел в ее жизнь, что поверил в то, что она существовала, и влюбился в нее. Впрочем, нельзя писать и не влюбляться в своих героев. Только в этом случае их полюбят и читатели.

Корнилов вежливо остановил поток вопросов:

— Господа литераторы, подымем бокалы за будущие успехи Ивана Алексеевича, чтобы он написал много толстых интересных книг!

Бунина весьма развеселило это пожелание, все осушили хрустальную посуду, тонко зазвенели приборы. На серебряном подносе на льду официант принес крупные свежие устрицы.

Адамович поинтересовался:

— Иван Алексеевич, вы в свою героиню влюбились действительно как в реально живущую?

— Да, Георгий Викторович! Беру в руки перо и плачу. Потом начал видеть ее во сне.

Бунин занялся устрицами и одобрил их.

— Впрочем, — Бунин поднялся, — мы еще не пили за самое главное. Выпьем за прекрасную русскую литературу, литературу Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Лескова…

Все опять с чувством осушили бокалы.

— Замолаживает, — крякнул Бунин. — Это слово в старину употреблялось на винокурнях. Выпивший хотел им сказать, что в него вступает нечто радостное, свежее, молодое. У нас на Орловщине мужики так и говорят: «От выпивки в человеке развязка делается!» Изумительная изобразительность, ею славна и русская литература! Кстати, — добавил Бунин, — об этом я как раз пишу в «Жизни Арсеньева».

— А как вам пишется вдали от родины, не мешает ли этот разрыв? — спросил Цвибак, известный в литературе как Андрей Седых.

— Этот вопрос слышу часто. Он словно предполагает ответ: не может, дескать, русский человек, писатель творить вдали от родины. Большая это ошибка. Почему, спросите вы?