Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Рахманинов, бывший до этого рассказа милым и любезным, вдруг нахмурился, застучал пальцами по подлокотнику кресла:

— Толстой, Толстой… У меня с великим старцем связано неприятное воспоминание. Было это в девятисотом году. Толстому сказали, что вот, мол, молодой композитор, бросил работу, пьет да пьет… Отчаялся, дескать, в себе, а талантливый. Надо бы его поддержать, укрепить духовно. Ну-с, пригласили меня в Ясную Поляну, сыграл я Бетховена, есть у него такая вещица с лейтмотивом, выражающим грусть молодых влюбленных. Играл я с упоением, сам чувствую, что удачно. Все вокруг в восторге, но хлопать боятся, смотрят: а как Толстой? А он сидит в сторонке и сурово молчит. Стал я от него весь вечер бегать. Толстой все же нашел меня и строго говорит: «Вы простите, но то, что вы играли, нехорошо». — «Так ведь это не мое, Бетховен!» — «Ну и что же, что Бетховен? Все равно нехорошо».

В разговор влез Рощин:

— Нет, с молодыми так обращаться нельзя-с! Толстой был не прав. Молодых следует ободрять.

Бунин холодно блеснул синими льдинками глаз:

— Нет, Капитан, вы несете самоуверенный вздор!

Тот дернул плечом:

— Нет, я говорю дело! Начинающие нуждаются в поддержке.

— Толстой прав. С начинающими, молодыми жесткость необходима. Выживет — значит, годен, если нет — туда и дорога. Вы, Марк Александрович, со мной согласны?

Алданов споров не любил. Он неопределенно помотал в воздухе кистями рук, что-то промычал и завел глубокомысленную речь о другом:

— Как слава приходит к творцам? Скажем, в музыке трудно прославиться — надо хорошо играть или уметь сочинять. А вот в писательском деле — иное! Нынче все грамоту знают, вот и валяют, вот и представляют, что они не хуже Толстого могут.

Кузнецова улыбнулась:

— Как атаман Краснов: большевиков не победил, зато уже сотню толстых романов написал…

— Или Брешко-Брешковский — роман за романом гонит. Вон на потребу публики выдал очередной том, мне послал «уважения ради» — «Ставиский — подделыватель чеков». Правосудие еще не успело свершиться, а книга уже лежит на прилавках. Читает каждая кухарка, — улыбнулся Бунин. — А мы тут каждую строку по двадцать раз правим.

Вера Николаевна позвала к ужину. В последний момент вспомнили, что мало вина. Длинноногий Зуров быстро сбегал в лавку, принес трехлитровую бутыль красного, как раз к мясу.

Потом, отужинав, пошли в город — вниз по узкой дороге с осыпающимся под ногами гравием, петляющей вдоль каменных стен, за которыми стояли дома, порой необитаемые.

Галина стала пересказывать страшную историю про виллу «Монфлери», стоящую возле «Бельведера».

— Вот мы живем в двух шагах, а вы подумали о том, — она сделала страшные глаза, — всякий, кто поселяется в «Монфлери», вскоре заболевает и умирает. Так было с хозяйкой-старухой, потом с ее рыжей дочерью, потом с семьей нотариуса…

Вера Николаевна согласно кивнула:

— Да, сплошная мистика! Слух об этих смертях распространился, и теперь никто не откликается на объявления о сдаче в аренду — ноль внимания, фунт презрения.

— А мне это на руку, — задорно воскликнула Галина. — Я ежедневно гуляю там, рыская по обрыву под деревьями.

Ах, какая сочная черешня поспела, кусты ею обсыпаны.

Угостить?

— Там и розы роскошные есть, на которые Галина покусилась, — улыбается Бунин. — Те самые, что наш стол сегодня украшали.

Все весело смеются. Вера Николаевна машет рукой:

— А ты, Ян, не любишь срезанные цветы. Предпочитаешь на клумбах! И правильно… Пусть торжествует живое.

Небо над ущельем темнеет все больше. По розовому закатному небосводу скользят великолепные, словно сплющенные облака — снизу румяные, сверху — темно-лазоревые. Красота невообразимая! Из долины подымается молочный густой туман. Тихо позвякивает колоколец на жалобно блеющей заплутавшей овце. На востоке загораются первые звезды.

Рахманинов признается:

— Я пугался небесной беспредельности, когда был маленьким.

Бунин воскликнул:

— То же переживал и я, да и сейчас переживаю! Помню, был совсем маленьким, забрался однажды на сеновал вечером, глянул на небо, на эти сотни и сотни крошечных звездных огоньков — одни вроде совсем висят рядом, другие — чуть повыше, а следующие дальше и еще дальше — как страшный бездонный колодец. Заревел, вбежал в дом к матери, уткнулся к ней в колени…

Отец, узнав, в чем дело, смеялся надо мною, потом стал объяснять про Галактику — я ничего не понял, только долго у всех допытывался, где все-таки край неба. Ведь не может же быть, что нет конца? — Последний вопрос Бунин произнес вполне конкретно, обращаясь к присутствующим.

Зуров начал что-то занудливо объяснять про мироздание с «материалистической точки зрения». Затем объявил:

— Скоро такие мощные аэропланы изобретут, что до Луны можно будет долететь. Только надо запастись в дорогу бензином…

Бунин усмехнулся:

— Еще Толстой говорил, что эти самые ученые изобретают всякую ненужную чепуху, зато до настоящего дела никогда у них руки не доходят.

Зуров обиделся за ученых:

— Полет на Луну нужен для прогресса…

— Для прогресса нужно вначале накормить голодных людей, — оборвал его Бунин. — Вон, сукины дети, эти изобретатели, над Россией опыты ставят, от которых люди гибнут тысячами. На Луну надо летать развлечения ради, когда несчастных на земле не станет, а до той счастливой поры практических шагов употреблять не следует.

— Государственными бюджетами распоряжаются не те, кто деньги зарабатывает, а правительства, — резонно заметила Вера Николаевна. — А по этой причине правительства будут друг перед дружкой выставляться — кто первый прилетит на Луну…

— Неизвестно, как мироздание себя поведет! — сказал Бунин. — Вторжение в звездное пространство может отозваться катастрофой на земле.

Рощин спросил:

— А количество звезд на небе подсчитали?

— Когда ученик задал такой вопрос, — улыбнулся Рахманинов, — учитель окинул взором небосвод и ответил: «Один миллион четыреста пятьдесят одна». — «Не может быть!» — «Не веришь, пересчитай!»

Все посмеялись, а Галина сказала:

— У нас в Киеве был астроном, который мог назвать несколько сотен звезд и указать их расположение.

— Ничего удивительного, — согласился Рахманинов. — Это называется профессиональная память!

— Как у Ивана Алексеевича, — развеселилась Галина. — Когда мы познакомились, он вдруг на память прочитал мое стихотворение из «Благонамеренного».

Вере Николаевне эти устные мемуары не понравились, а Бунин скромно заметил:

— Это пустяки, я действительно помню сотни стихов — и своих, и чужих. Гольденвейзер еще в Москве как-то рассказывал, что его однажды потряс своей музыкальной памятью наш Сергей Васильевич. Это правда?