Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

С денег ни копейки доходу… И впереди старость, выход в тираж».

Забыв о гордости, послал письмо в Шведскую академию: не может ли денежно поддержать вдруг обнищавшего лауреата? Нет, не поддержали и даже оскорбительно промолчали.

Ну а пока что, терзаемый муками оскорбленной любви, он неспешно ступал по камню Наполеоновой дороги и нашептывал стихи:

Отлив. Душа обнажена.

Душа гола, и безобразно

Чернеет ил сырого дна.

Внизу в белесом тумане древними серыми глыбами распластался город. Немолчно трещат цикады. Откуда-то потянуло острым запахом коровьего навоза и парного молока. Настал любимый час Бунина — на склоне дня, когда солнце, утомленное дневными трудами, готово спрятаться за горизонт, но еще ярко светит меж деревьев, а под ногами упруго пружинит полный восхитительного аромата хвойный ковер.

Гляжу с холма из-под седых олив

На жаркий блеск воды, на этот блеск зеркальный,

Что льется по стволам, игрив и прихотлив.

Эти стихи при его жизни никто не узнает. Лишь Вера Николаевна, незадолго до своей смерти, опубликует их.

Розовый солнечный диск полностью ушел за дальние горы Эстереля. Спокойный красный свет каким-то чудным образом задержался на верхушках высоченных сосен, блестел по хвойной золотистой подстилке.

Как всегда в минуты наивысшего душевного восторга, на Бунина накатило молитвенное состояние, когда он наиболее сильно чувствовал связь с Создателем. Он живо ощущал Его в себе, и тогда душа воспаряла выше всех земных огорчений, все человеческие деяния по сравнению со Вселенной и Его делами казались ничтожными.

И это чувство давало то наслаждение, которое не могло дать ничто земное. Его уста жарко выдохнули:

— Да будет, Господи, воля Твоя… Не оставляй меня! И как еще могут люди сомневаться в том, что Ты есть? Разве нужна тусклая свечка, чтоб разглядеть яркое солнце? — И тут же пришло твердое решение: — Надо работать! Я не вечен, но есть давний мой долг — я обязан написать книгу о Толстом. Откладываю «Лику», берусь за этот труд: расскажу — в меру сил своих, — как Толстой шел к Богу, как понимал Его волю.

…Впервые за много дней он в дом вошел спокойный и радостный. Поцеловал жену, похвалил за прекрасный ужин: на столе в красивых тарелках (Бунин подарил Вере Николаевне роскошный сервиз, к тому же работы самого М. С. Кузнецова — знаменитой дореволюционной фирмы) лежали куропатки, буйабес, дорогой сыр, стояли бутылки с хорошими французскими винами.

С ранним рейсом автобуса он поутру отправился в Ниццу, в русскую библиотеку. Древний хранитель книг, некогда служивший в Румянцевской библиотеке и в молодые годы знавший Тургенева и Достоевского, чьи портреты с их дарственными надписями висели над его столом, смахнул старческую слезу:

— Вы — наша национальная гордость!

Бунин улыбнулся, увидав рядом с портретами классиков и свой, обрамленный в простенькую черную рамочку.

— Чем могу служить, дорогой Иван Алексеевич?

— Нужны биографические книги и воспоминания о Толстом.

Старик долго лазил по полкам, разгоняя тучи пыли, кашляя отчаянно и рассказывая о посетителях, кои навещали «Румянцевский музеум».

— Лев Николаевич у нас бывал, прямо ко мне в отдел захаживал. И Чертков по его просьбе приходил, я бо-ольшущие списки удовлетворял. И Короленко, и Толстой-второй…

— Второй?

— Да, Алексей Константинович, поэт. Ва-ажный был и очень уважительный. Ну а теперь вы, Иван Алексеевич, литературу требуете. О-очень мне это по вкусу! Уж сделайте сердцу наслаждение, распишитесь на своем портрете — всем хвалюсь, что с вами знаком.

Книги были отобраны, Бунин заполнил почти десяток формуляров и, отягощенный неподъемным портфелем, отправился домой.

В тот же день он отправил письмо в Париж, в Тургеневскую библиотеку:

«Очень прошу правление Тургеневской библиотеки выслать мне недели на две:

1. Биографию Толстого, составленную Бирюковым.

2. Книгу Мережковского: „Достоевский и Толстой“.

3. „Исповедь“ Толстого.

4. „Жизнь Будды“ Ольденберга.

Заранее благодарю за исполнение этой просьбы и очень прошу сообщить, сколько я должен буду выслать библиотеке за расходы по пересылке и пр.

Ив. Бунин».

(Спустя четыре десятилетия причудливыми путями это послание попадет в Москву к автору этих строк, а спустя полвека — книга, о которой речь пойдет ниже.)

На следующий день, когда Бунин сидел за рабочим столом и делал выписки из привезенных накануне книг, услыхал внизу радостные крики Веры Николаевны: — Ян, иди скорей, кто к нам приехал!

Выглянув в окно, Иван Алексеевич увидал супругов Полонских и мальчика лет десяти — это был их сын Александр, или, как его звали близкие, Ляля.

Бунин заспешил вниз. Он любил эту семью. Полонские всегда были спокойны, улыбчивы, доброжелательны. Яков Борисович говорил как об обыденной вещи:

— Мы с женой за всю жизнь ни разу не поссорились!

Теперь он протянул Вере Николаевне большую коробку конфет и букет цветов, а Ивану Алексеевичу в бумажной обертке книгу. — Вот уж правда: на ловца и зверь бежит! — воскликнул Бунин. — Очень нужный том, мне когда-то Тихон Иванович подарил его, да Куприн взял почитать, ну, понятно, не вернул.

Переводчик, издатель и лично знавший Льва Николаевича Тихон Полнер в 1928 году выпустил в издательстве «Современные записки» книгу «Лев Толстой и его жена. История одной любви».

— Поразительно, как вы догадались сделать мне такой подарок, — продолжал удивляться Бунин. — Эта книга — отличный материал, я обязательно ее использую в своей работе.

В настроении Бунина наступил резкий перелом. Ему было стыдно вспоминать о том упадке духа, который он испытал недавно.

— Бог дал мне талант, я не должен зарывать его! — повторял себе он.

Теперь Бунин, как ему казалось, с отвращением думал о былой близости с этой молодой, полноватой, с теплыми мягкими губами и уклончивым характером женщиной. «Все, что у меня было с ней, — это от дьявола, а потому мерзко, — пытался убеждать себя Бунин. — Ведь все ее желания, все стремления — мелочны и пустяковы. И все время, постоянно — притворство, желание казаться умнее и возвышенней, чем она есть на самом деле. А сколько я принес горя Вере! Почему об этом я забывал? А вот Вера оказалась настоящим ангелом, терпеливо выносившим мои выходки! Господи, прости меня».

И как епитимью, он наложил на себя христианские обязанности: с особой добротой относиться к жене и не раздражаться присутствием Гали и Магды, терпеть их и помогать им в меру своих сил.

Он опять вел усидчивый, трудолюбивый образ жизни. Вставал, когда еще спал весь дом. После короткой прогулки завтракал и читал газеты. Затем поднимался из столовой к себе в комнату и удобно усаживался за стол, загромоздив его литературой о Толстом: из библиотечных книг делал выписки, а свои личные порой превращал в подобие рукописей — исписывал их, заполнял страницы отметками и подчеркиваниями. Любимый карандаш (забавно — как у Сталина) — синий.