Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Голова давно уж в серебре,

И не тешат праздничные трели,

Мы горим на беженском костре,

Но еще как будто не сгорели…

Спим — и видим милый отчий дом, —

Из тюрьмы воздушный строим терем,

Все еще чего-то жадно ждем?

Все еще во что-то страстно верим?

Каждый год на празднике чужом

Мы грустим — непрошеные гости.

Веселясь, мы неискусно лжем.

Если пляшем — пляшем на погосте.

Наступает наше Рождество —

Старый стиль мы чтим благоговейно.

Будет скромно наше торжество, —

Мы его отпразднуем келейно.

Пусть полны задумчивой тоски

Наши речи, ветхие одежды,

На убогой елке огоньки…

Но в душе живут еще надежды!..

Мы глядим на беженскую елку, —

Вспоминаем старую Москву,

Рождество… Я плачу втихомолку,

Опустив усталую главу…

«Может, хватит нам плакать втихомолку, — думалось Бунину. — Махнуть рукой на все да укатить в Россию! Киса Куприна призналась: „Я ходила в советское посольство, хотим с отцом домой уехать“. Ей намекнули: „Передайте отцу: советская власть дорожит литературными талантами. Мы вернем Александру Ивановичу его имение в Гатчине, издадим собрание сочинений“.

Но как сделать первый шаг? Прийти на рю де Гренель и заявить в посольстве „Жить без России не могу!“? А если дадут от ворот поворот? Вспомнят „Окаянные дни“…

Куприн, конечно, куда злее против Советов писал, да ведь он совсем больной, чего с него возьмешь? Хорошо, если мне откажут здесь. А каково, если пустят в Москву, а там и расправятся? Впрочем, это сомнительно. Все-таки нобелевский лауреат, писатель с мировым именем. Однако уверенности нет в своей безопасности. А что станет с Верой, если мне припомнят старые грехи? Потом, советская цензура свирепствует… Нет, надо еще подумать. Толстой правильно учил: „В случае сомнений — воздерживайся!“»

И вдруг случилось нечто невероятное.

В ноябре тридцать шестого года Бунин вернулся в Париж после своего пребывания в Праге. Там прошли его литературные вечера. Как и всегда, чествовали словно героя: кино-и фотосъемки, портреты в газетах, десятки интервью, сотни автографов, выступления на радио, цветы, шампанское… Короче говоря, восторг и триумф!

И тем более жутким стало происшествие в германском городе Линдау. Там фашистские таможенники подвергли его настоящим издевательствам — раздевали, держали почти голым на каменном полу и сквозняке, а потом долго водили по городу под проливным дождем.

В прессе началась настоящая буря против насилия над знаменитым русским, а Бунин люто возненавидел гитлеровцев.

И вот вскоре после этих переживаний судьба приготовила ему нежданный сюрприз.

Бунин зашел в оживленное парижское кафе. Вдруг гарсон принес ему записку. Бунин узнал почерк и не поверил глазам: «Иван, я здесь, хочешь видеть меня? А. Толстой ».

Застучало громко сердце, ушли все прежние обиды. Бунин поднялся и направился в ту сторону, которую указал гарсон. А Толстой уже торопился навстречу. Бунин сразу заметил: Толстой значительно сдал. Похудел, осунулся, волосы поредели. Роговые очки сменились пенсне.

— Иван, дорогой, как я счастлив! Можно тебя поцеловать? Не боишься большевика? Ты вполне еще молодец! — радостно рокотал Толстой. — Почти не изменился, только стал еще красивее и величественнее.

На ходу, то и дело притягивая к себе Бунина за плечо, жарко задышал ему в ухо:

— До каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…

Бунин шутливо перебил:

— Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены?

Толстой сердечно забормотал:

— Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил. Ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля! У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету… Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии? С твоим характером…

— И склонностью к мотовству! — расхохотался Бунин. — А хорошая жизнь стоит больших денег.

Толстой заговорщицки шепнул:

— Давай встретимся, поговорим по душам! Нам ведь есть о чем поговорить. Так?

И тут же Бунин решил, что другого такого случая уже никогда не представится: к Толстому сам Сталин хорошо относится! Надо наводить мосты. Серьезным тоном негромко произнес:

— Твое предложение мне нравится. Я живу все там же, на Оффенбаховской улице. Приходи ко мне!

Они сели за столик Толстого, выпили по фужеру шампанского.

— Я завтра после обеда вылетаю в Лондон, — сказал Толстой. — Но к тебе приеду на кофе, предварительно позвонив.

Бунин пребывал в тревожном и радостном ожидании.

Поднялись утром пораньше, прибрали в квартире. Вера Николаевна заспешила в магазины. Стол сделали праздничным, украсив его целой батареей винных и коньячных бутылок, изысканными сырами, цветами.

Часы пробили десять, потом одиннадцать, двенадцать…

В грустном молчании приступили к завтраку вдвоем.

Толстой не пришел, не позвонил.

Сдержи он слово — и в жизни Ивана Алексеевича мог произойти крутой поворот.

Милый читатель! Теперь мы знаем много сокровенного, такого, что, казалось, навеки погребено в архивах спецслужб.

Итак, к делу. Будучи крупнейшей фигурой в эмиграции, Бунин постоянно находился под пристальным наблюдением разведок. Если мы пока не располагаем документами «с того берега», то теперь наконец можем рассказать нечто любопытное и вполне сенсационное из того, что касается «этого берега».

В Москву в известное учреждение на Лубянской площади с двадцатых годов поступали донесения и ложились под грифом «Совершенно секретно» на стол руководителей Службы внешней разведки. Информатор в деталях владел обстановкой, ему было известно, что ест, пьет, с кем спит, что говорит Бунин.

Вот, в частности, донесение от 24 июля 1937 года. Информатор сообщает о материальном положении Бунина (значительно приукрашивая его), о том, что его навещают Рахманинов, Алданов, Шмелев, супруги Мережковские, Борис Зайцев с супругой, Надежда Тэффи и другие. В подробностях освещается скандал в эмигрантском обществе, вызванный поселением в доме Бунина его любовницы Кузнецовой. И вот нелестная характеристика Бунина, в которой проглядывает явное желание угодить Москве: «Бунин человек честолюбивый, эгоистичный, любитель хорошо пожить. И он по существу общественно-равнодушный, безответственный».

Далее идет откровенная чушь: автор донесения пишет про какой-то «самогипноз», который «столь крепок», что «раз начатая роль „апостола фашизма“ глубоко вошла в бунинскую натуру», что «нет силы, способной заставить Бунина честно пересмотреть свое отношение к Союзу. Он для этого недостаточно серьезен. Его стихия — пожить всласть, покрасоваться, попить, поесть, побегать за хорошенькой девчонкой, а денег до конца жизни должно хватить».