Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Южные сумерки наступили как-то сразу. Ярко зажглись крупные звезды. Засветив яркую керосиновую лампу, Вера Николаевна поставила ее перед Буниным:

— Почитай для нас, пожалуйста, Ян!

Чистым и сильным голосом, которому позавидовал бы хороший актер, Бунин стал читать кое-что из отмеченного им прежде:

— Итак, Софья Андреевна учение Толстого «ненавидела всеми силами души: не говоря уже о том, что оно стояло в полном противоречии с ее любовью к семье и к материальным условиям жизни, оно, это учение, отнимало у нее душу любимого человека и ставило преграду между ним и ею. Оставшись изолированной среди толпы поклонников Толстого, она ожесточилась и при малейших намеках на толстовские идеи считала необходимым возражать. Насмешки Толстого, его протесты, его отзывы о семье, браке и женщинах действовали на нее вызывающе и заставляли со своей стороны, не стесняясь ничьим присутствием, доказывать противоречия толстовских идей и смеяться над ними. При этом ее самоуверенность, на которую жаловался Толстой еще в первые годы после женитьбы, развилась до невероятных размеров. Полное неуважение к идеям „великого“ Толстого шокировало его благоговейных последователей и не могло не действовать на него самого».

Все сидели притихшие, с интересом и наслаждением внимая чтению. Пахло хвоей и горными цветами.

— А дальше, Ян? — сказала Вера Николаевна.

— «В доме Толстых, в счастливой и светлой Ясной Поляне начался ад. Несчастная женщина потеряла над собою всякую власть. Она подслушивала, подглядывала, старалась не выпускать мужа ни на минуту из виду, рылась в его бумагах, разыскивала завещание или записи о себе и о Черткове. Она потеряла всякую способность относиться справедливо к окружающим. Время от времени она бросалась в ноги Толстому, умоляя сказать, существует ли завещание. Она каталась в истериках, стреляла, бегала с банкой опиума, угрожая каждую минуту покончить с собою, если тот или иной каприз ее не будет исполнен немедленно…

Жизнь восьмидесятилетнего Толстого была отравлена. Тайно составленное завещание лежало у него на совести. Все время он находился между не вполне нормальной женою и ее противниками, готовыми обвинить больную женщину во всевозможных преступлениях. Ее угрозы самоубийством, хотя и сделались явлением почти обыденным, всегда держали его в страшном напряжении.

— Подумать, — говорил он, — эти угрозы самоубийства — иногда пустые, а иногда — кто их знает? — подумать, что может это случиться! Что же, если на моей совести будет это лежать?»

Бунин устало откинулся на высокую спинку кресла, прикрыл веки. Он думал о том, что и в его доме не всегда был праздник. Припомнил сцены бурной ревности, которые в прежние годы порой закатывала ему Вера Николаевна, да и прочие семейные неурядицы, для которых он порой давал повод. Он улыбнулся:

— Вера, по сравнению с Софьей Андреевной ты истинный ангел.

Вера Николаевна с нежностью поцеловала мужа в макушку:

— Ян, в отличие от жены Толстого я всегда помню, с каким необыкновенным человеком живу. И ежечасно благодарю за это Бога. Надо быть очень глупой, чтобы не понимать: все мы рождены на мгновение, а вы, любимцы Бога, своим гением будете жить века. — Ее глаза наполнились слезами умиления.

Бунин поймал руку жены и с благодарностью поцеловал ее:

— Спасибо, моя любовь!

«Девчата» деликатно отвернулись, став невольными свидетельницами этой семейной идиллии, а Зуров неуместно произнес:

— Иван Алексеевич, сделайте обществу милость, прочтите еще отрывочек, пусть для заключения нашего литературного вечера.

— Пожалуй! — Он полистал книгу, открыл ее где-то на последних страницах. — Речь идет о последнем посещении Полнером Ясной Поляны. Шел страшный восемнадцатый год. Софья Андреевна встретила гостя с достоинством, устало и спокойно. Ей было уже семьдесят четыре года. «Высокая, немного сгорбленная, сильно похудевшая — она тихо, как тень, скользила по комнатам и, казалось, при сильном дуновении ветра не удержалась бы на ногах. Каждый день она проходила версту до могилы мужа и меняла на ней цветы…

Беседуя, Софья Андреевна не улыбалась, но говорила охотно. Она как бы потухла. Хотя с удовольствием читала вслух свои воспоминания о счастливых днях Ясной Поляны. Она помнила наизусть несколько стихотворений, посвященных ей Фетом… Отзывы ее о последних десятилетиях жизни ее гениального мужа не всегда отличались доброжелательством. Помолчав, она неизменно прибавляла:

— Да, сорок восемь лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он за человек…»

Пробегут годы. Ивана Алексеевича не станет. Вера Николаевна свою книгу «Жизнь Бунина», вышедшую в Париже в 1958 году, заключит схожей мыслью: «Вот с таким сложным и столько пережившим человеком мне пришлось 4 ноября 1906 года по-настоящему познакомиться и потом прожить сорок шесть с половиной лет, с человеком, ни на кого не похожим».

А в письме писателю Н. П. Смирнову она раскрылась чуть больше:

«Я прожила 46, даже 47 лет в близком общении с творческим человеком и пришла к заключению, что творчество — тайна.

И объяснить его — попытка с негодными средствами. И на творческих людей влияют больше жизненные явления, чем те или иные идеи» (8 июня 1959 года).

— Толстой — это тема всей моей жизни, это вершина, возле которой мы все — карлики, и как люди, и как творцы, — повторял Бунин.

«Освобождение Толстого» увидало свет в Париже в 1937 году.

— По моему глубокому убеждению, среди целого моря литературы о Льве Николаевиче книга Бунина — лучшая! — сказал мне Николай Николаевич Гусев, секретарь Толстого.

Бунин исполнил свой творческий обет.

Все более седели виски, все труднее становилось взбираться на грасские холмы, все тревожнее делались газетные сообщения.

Гитлер обвинял Сталина в безудержной гонке вооружения. Советская печать писала о грядущей войне как о неизбежной.

Бунин не мог смириться с изгнанием, как не может смириться с мыслью человек, приговоренный к пожизненной каторге.

Над рабочим столом Ивана Алексеевича, укрепленная кнопкой, уже начала желтеть страничка рождественского стихотворения, преподнесенного ему Лоло.

На заре изгнаннических дней

Мы судьбе бросали гордый вызов,

Были мы отважней и сильней,

Не боялись тягостных сюрпризов.

Но судьба гнала надежду прочь,

Удушала грезы и мечтанья.

И темнела беженская ночь,

И томили вечные скитанья…

Годы шли. Мы начали роптать,

И душой, и телом увядая…

В сердце страх прокрался, точно тать,

Вслед за ним ползла тоска седая.