Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Жаркий, полный сухого желтого света июльский день сменялся вечерней прохладой. От деревьев ложились длинные сизые тени. Внизу, в городе, на высокой колокольне били в колокол, звали к вечерне. Раскаленные за день камни источали мягкое тепло.

Вера Николаевна и Галина заканчивали накрывать ужин. На этот раз застелили белой скатертью с вышитыми большими цветами дощатый стол, сколоченный когда-то Зуровым возле кустов вишни.

Зуров, размахивая полотенцем, отгонял неугомонных пчел, вившихся над тарелочкой с медом. Вера Николаевна уже два раза не без робости стучала в двери классика:

— Ян, самовар стынет! Все ждут тебя…

И вот наконец он появился на пороге — стройный, моложавый, со счастливой улыбкой на породистом лице, в руках держал объемистый том Полнера — подарок Полонских.

Не спуская с лица легкую улыбку, уселся в торце стола на принесенное нарочно для него мягкое кресло с широкими резными подлокотниками. Помахал перед собой книгой, сказал вроде для всех, но глядел на Веру Николаевну:

— Целый день отдал я сегодня труду нашего друга Тихона Полнера…

— Так интересно? — спросила Вера Николаевна, накладывая мужу рыбный салат.

— Удивительно, как Полнер сумел вникнуть в тонкости отношений Льва Николаевича и его супруги. Но меня поразило больше другое…

Галина поставила на тарелку перед Буниным серебряную кокотницу, сказала:

— Это жюльен из птицы, очень вкусно! Расскажите, пожалуйста, Иван Алексеевич, что вас поразило?

Бунин попробовал жюльен:

— И впрямь, как говорили московские половые, экая нежинская вещь! Как к хорошему быстро привыкаешь, зато так трудно переходить к плохому. А поразило меня то, что каким-то непостижимым образом у нас с Львом Николаевичем в судьбах много общего.

— Ну, прежде всего вы оба происходите из древних дворянских родов, — заметила Вера Николаевна.

— Более того, оба принадлежим к деревенскому помещичьему кругу, одинаково сильно привязаны к старинному укладу, к сельской жизни.

— И я слыхала, что Толстой никогда не затруднялся употреблять мужицкие слова. — Вера Николаевна рассмеялась.

— Ты меня решила подцепить? — Бунин шутливо погрозил супруге пальцем. — Согласен, что и тут с великим старцем у нас есть нечто родственное. Тем более что в деревенском быту эти «неприличные выражения» считаются вполне приличными. Пожалуй, забавней иное: Толстой много размышлял о смысле жизни, о ее суетности, с ненавистью относился к насильственным способам перемен в жизни общества. Лев Николаевич никогда не стремился делать карьеру. И вообще не видел смысла в государственной службе. С ироническим презрением смотрел на сложившиеся мнения, за что ему немало попадало от бездарных критиков. И все это можно сказать про меня.

Пока Бунин рассуждал таким образом, Рощин, молча расправлявшийся с паровой осетриной, произнес:

— Я бы сказал, что у вас и литературные вкусы во многом общие.

Бунин, увлекшись волновавшим его разговором, кажется, забыл про ужин и с горячностью воскликнул:

— Не «во многом» — во всем! Это, кстати, я давно подметил: мы восторгаемся одними и теми же писателями, а если неприемлем — единодушно. Так, восхищаемся Лермонтовым, Державиным, Пушкиным, Лесковым. Не воспринимаем, к примеру, Достоевского, хотя никогда не отрицали его дара. А Чехов? Толстой, как и я, всегда полагал его никудышным драматургом. То же относится и к самому Шекспиру.

— Тут есть о чем поспорить, — важно произнес Зуров.

— Спорь не спорь, но у нас такие привязанности и отталкивания.

Вера Николаевна добавила:

— Помнится, Лев Николаевич не воспринимал всяких модернистов в искусстве. Тут ваши взгляды опять совпадают.

Галина вдруг звонко расхохоталась:

— И как же можно серьезно относиться, к примеру, к футуристам, которые мажут себе лицо краской и в нелепых одеждах появляются на публике?

— А почему их надо осуждать? — пробасила Магда.

Бунин насмешливо взглянул на собеседницу:

— А почему я должен восторгаться ими? Если бы этим чудачествам они предавались где-нибудь в глухом лесу, где, кроме дятлов, их никто не видит, — пожалуйста, развлекайтесь! Но они выступают с разными «литературными манифестами», развращают публику нелепыми взглядами.

— Хотя их, с позволения сказать, творчество не имеет к литературе ни малейшего отношения, — заметила Вера Николаевна.

— Безусловно! — Бунин налил себе белого вина. — Но самое главное, что нас роднит с Толстым, — это отвращение к любым формам жестокости.

Зуров хмыкнул:

— Вы хотите сказать, что добрым было отношение Толстого и к Софье Андреевне? Разве это не жестоко — подвергать мать громадного семейства разным философским экспериментам, отказываться от громадных гонораров, необходимых для поддержания дома? Тогда лучше было бы Толстому оставаться без супружества.

Вера Николаевна вдруг поддержала Зурова:

— А история с завещанием Льва Николаевича? Софья Андреевна боялась остаться на старости лет с громадной семьей без средств к существованию.

Бунин усмехнулся, повернул голову к Магде и Галине:

— Ну, девицы-красавицы, почему вы молчите? Скажите, что Толстой был крайне жесток, когда, к примеру, восставал против того, чтобы его милейшая супруга не таскала по судам за потравы на полях крестьян, за порубку леса, за кражи. Что толку, что эти безобразия неизбежны, коли решился вести деревенское хозяйство! Пусть мужик, у которого дома пять-шесть голодных детишек, сидит по милости графини в тюрьме. Сам заслужил! Не посягай на чужое. Для Софьи Андреевны, может, всякая копеечка дорога. Ей, может, надо новый граммофон купить. А сколько он стоит, ведаете? То-то и оно, дорого стоит. Да платья надо сшить, а в Париже знатные мастера ох как недешево берут. А как смертельно «оскорблял» Толстой супругу, когда не позволял слуге выносить свое ночное судно! Софья Андреевна, понятно, сама за собой такую работу не делала, вот муж и ставил ее в дурацкое положение. Он не желал пользоваться рабским трудом, а Софья Андреевна не могла существовать без поваров, горничных, прачек. Вот и закатывала графиня истерики, на потеху всей Ясной Поляне неслась на станцию — повторять подвиг Анны Карениной, а еще трижды изображала утопленницу в пруду. Там, правда, воробью по колено, но главное — чтоб сраму больше было. Так что, вы правы, не жизнь у нее была — каторга. И эту каторгу устроила сама — и для себя, и для Толстого.

— А как же история с наследством? — не унимался Зуров. — Разве порядочный поступок — оставить жену и детей без литературных гонораров?

— Ну конечно же, как же стали бы жить без папенькиных громадных доходов его «малолетки», которым за сорок перевалило. Бедняжки, — Бунин не без ехидства состроил печальную мину, — кто бы их стал содержать! Впрочем, пора ужинать…