Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Газеты помельче — тиражом, партийным стажем и авторитетом — клеймили псов и наймитов еще отчаяннее.

Народ клялся беречь пуще собственного глаза родного вождя и требовал уничтожить всех двурушников, как бешеных собак.

Двурушники, захлебываясь собственной кровью, каялись, признавались и обличали друг друга.

Главный наймит Гришка Зиновьев на суде не только полностью признавался во всех обвинениях, но еще и пригвоздил к позорным столбам (на каждого — по столбу) своих сообщников Смирнова, Николаева, Котолыванова и всех остальных.

Менее сознательно вел себя Каменев. Он единственный из компании не разоблачал сообщников и еще нахально заявил, что не знал о существовании заговорщицкого «Московского центра».

Государственный обвинитель — меньшевик с 1903 года, ставший в ленинские ряды лишь в двадцатом году и всю жизнь с революционной беспощадностью доказывавший свою преданность делу Ленина — Сталина, — Андрей Януарьевич Вышинский, видимым образом орошая окружающее пространство слюной, гневно иронизировал:

— Вы только посмотрите на Каменева! Этот… говорит, что не знал о центре, но поскольку центр был, то, значит, знал! Послушайте, как он лжет: «Я ослеп — дожил до пятидесяти лет и не видел центра, в котором я сам, оказывается, действовал, в котором участвовал действием и бездействием, словом и молчанием».

Ну надо же, какой спирто… спиритуализм и черная магия! Ложь! Лицемерие! Цинизм!

Андрей Януарьевич стучал кулаком, плевался, пил воду и опять долбил волосатым кулаком по полированной трибуне с красивым гербом СССР. Несколько подустав, как боксер к последнему раунду трудного поединка, победа в котором, правда, гарантирована, тяжело дыша, он воплем заканчивал обвинительную речь:

— Весь народ трепещет и негодует! Коварного врага щадить нельзя! Взбесившихся собак я требую расстрелять — всех до одного!

Сказал — как гербовую печать приложил.

Процессы покатились один за другим, словно пустые бочки с горы: с пропагандистским грохотом, с улюлюканьем печати, под одобрительный свист толпы.

Тот, кто недавно призывал громить антисоветчиков и шпионов, часто сам оказывался на скамье подсудимых. В этом не было логики, но в этом была историческая и нравственная правда.

Распаляясь от собственного гнева и выпитого коньяка, Андрей Януарьевич требовал расстрела, расстрела, расстрела…

Испытывая сладострастие маньяка, он стирал в кровавый порошок товарищей по партии, бывших большевистских главарей — Ягоду, Рыкова, Зеленского, Розенгольца, Пятакова, Дробниса, Радека, Лифшица, Раковского, Сокольникова, Граше и прочих и прочих.

По всей стране шла разоблачительная эпидемия, продолжавшаяся несколько десятилетий. Все бдительные граждане (а таких, увы, оказалось миллионы !) наблюдали за соседями, сослуживцами, случайными знакомыми: кто и что сказал про Сталина? про родную власть? кто обругал коммуниста? кто живет не по средствам? кто одобрительно отзывался о заграничном образе жизни? если молчит — что скрывает?

И порой хватало одного анонимного заявления, чтобы отправить честного и работящего человека в концлагерь. В роли «политических преступников» оказывались сплошь и рядом полуграмотные работяги, которые честно трудились на благо кремлевских заправил.

Даже Гитлер к своим согражданам относился куда мягче.

Даже Сталину ретивость добровольных разоблачителей показалась немножечко, ну самую малость, излишней. Он заступился за партийных. В 1937 году на мартовском Пленуме ЦК партии он стал увещевать сограждан:

— Стоит рабочему, члену партии провиниться, опоздать раз-два на партийное собрание, не заплатить почему-либо членских взносов, чтобы его мигом выкинули вон из партии. Не интересуются степенью его провинности…

И все умилялись: «Ах, какой справедливый великий Сталин! Отец родной, да и только».

Беспартийные и вовсе не вызывали сочувствия.

По официальным сведениям, в СССР лишь с 1935 по январь 1941 года репрессиям подверглись 19 миллионов 840 тысяч человек, из них только в тюрьмах расстреляли более семи миллионов. За семьдесят лет царствования большевиков они уничтожили более 60 миллионов соотечественников. Тут уж ничего не скажешь, только онемеешь от ужаса.

Но еще удивительней, что после всех этих зверств у коммунистов даже в наши дни (начало двадцать первого века) находилось много страстных поклонников. Загадка русской души!

Приезжали иностранные гости.

Им устраивали царскую встречу, расселяли бесплатно в лучших гостиницах, предоставляли автомобили и смазливых переводчиц. Показывали строящийся социализм с фасада.

Гости восторгались:

— Какие достижения! Социализм — это радостное будущее человечества!

Приехал в СССР и гонимый в Германии по национальному признаку Лион Фейхтвангер. Покатался на казенном лимузине и с восторгом чувств воскликнул:

— Слава великому гуманисту Сталину! Светоч и кормчий…

И еще быстренько накатал книгу под выразительным названием: «Москва, 1937. Отчет о поездке для моих друзей». Вышедшую на немецком языке в Амстердаме книгу тотчас перевел на русский язык оставшийся неизвестным переводчик (расстреляли, что ли, прежде чем книга была отпечатана?).

Труд Фейхтвангера продавался в Париже.

Бунин приобрел его и сделал множество пометок. Не откажу себе в удовольствии и приведу места, на которые Иван Алексеевич обратил особое внимание. Синим карандашом он поставил нотабене, галочки, подчеркнул по полям и в тексте следующие места:

«Каждый шестой рубль общих поступлений в Союзе отчисляется на мероприятия по обороне против фашистов. Это тяжелая жертва… О войне говорят не как о событии далекого будущего, а как о факте, предстоящем в ближайшем будущем. Войну рассматривают как жестокую необходимость, ждут ее с досадой, но с уверенностью в себе…

Сталин говорит неприкрашенно и умеет даже сложные мысли выражать просто. Порой он говорит слишком просто, как человек, который привык так формулировать свои мысли, чтобы они стали понятны от Москвы до Владивостока… Он чувствует себя весьма свободно во многих областях и цитирует, по памяти, не подготовившись, имена, даты, факты всегда точно.

Его считают беспощадным, а он в продолжение многих лет борется за то, чтобы привлечь на свою сторону способных троцкистов, вместо того чтобы их уничтожить, и в упорных стараниях, с которыми он пытается использовать их в интересах своего дела, есть что-то трогательное».

Гневно вдавливая карандаш в страницы, разбросав на полях вопросительные и восклицательные знаки, Бунин словно подвел итог прочитанному, сделав в адрес автора короткую надпись: «Какой сукин сын! Подлый подхалим!»