Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

И далее признание:

«По существу, он (Муссолини. — В. Л. ) не интересуется ни прошлым, ни будущим, ни Данте, ни „вселенской церковью“, ни даже послезавтрашним положением Европы…

Вот я и думаю: если Муссолини удосужится прочесть эти длинные, куда-залетные „вопросы“ Дмитрия; если он даже удосужится дать ему второе свидание (в чем я сомневаюсь) — ничего из этого не выйдет, ибо на такие вопросы нельзя отвечать…»

Нет, не оценила Гиппиус нахрапистости своего мужа. Еще дважды он сумеет припасть к стопам несравненного дуче.

Тринадцатого февраля 1937 года во всю громадную обложку «Иллюстрированной России» был изображен Муссолини: в полном военном облачении, подбоченившись, с легкой улыбкой мудреца, дуче гордо взирает в даль. И подпись: «Д. С. Мережковский у Б. Муссолини».

Журнал публиковал главу «Встреча с Муссолини» из книги Дмитрия Сергеевича о Данте. Захлебываясь от восторга, Мережковский писал: «…Мировое значение Данте предчувствует, кажется, только один человек в мире — Муссолини. Я это понял уже во время первой нашей беседы… Нынешней весной я видел Муссолини снова, и он после беседы позволил мне задать несколько вопросов о Данте — „не слишком много и не слишком трудных“, как он сказал на прощание, с той обаятельно-простой улыбкой, которая, точно чудом, устанавливает равенство между ним и собеседником, кто бы он ни был».

И далее неустанный визитер пишет о «трех удивлениях», которые он испытывает пред ликом великого вождя: «Первое: он прост, как все первозданное — земля, вода, воздух, огонь, как жизнь и смерть. Второе удивление, большее: он добр и хочет сделать добро всем, кто в этом нуждается, а тому, кто с ним сейчас, — больше всех. Он для меня близкий и родной, как на далекой чужбине, после долгой разлуки, нечаянно встреченный и узнанный — брат.

Третье удивление величайшее… он смиренен».

И тут же фотография: супруги Мережковские на обеде в «Гранд-отеле», данном «фашистским синдикатом».

Но вскоре «несчастная любовь» (выражение Гиппиус) к дуче перейдет в тихую ненависть.

— Обещал деньги, — сетовал Мережковский, — но не дал! Не думал, что он такой коварный.

Погрустневшая Гиппиус писала в дневнике:

«Как всякий страдающий такой любовью, он все бранит теперь вокруг, вплоть до виллы Боргезе и всех итальянцев скопом. Прибавилось к тому и безденежье — вечная наша нужда, в Париже доведшая нас до крайности. Но в прошлом году были перспективы, теперь — никаких. А во Франции кризис… и такая дороговизна, что мы явно обречены на полуголодное существование. Испания — длится [война]. Италия целуется с Германией. В России — сталинский бедлам, расстрелы».

Ну вот, все ясно, как в старом анекдоте: продавались не ради удовольствия — ради продовольствия.

Все ближе был первый день сентября тридцать девятого года — роковой, кровавый день.

Впереди был и главный «подвиг» Дмитрия Сергеевича…

Но прежде чем совершить его, Мережковский отправит Муссолини его же труд жизни, вышедший на русском языке в парижском издательстве «Возрождение» — «Доктрина фашизма с приложением „Хартии труда“». Просьба единственная — оставить подпись «на память»!

Мережковский, вне себя от счастья, показывал всем встречным-поперечным полученный от дуче экземпляр, украшенный его автографом: «Фашизм — счастливое будущее трудящихся».

Но этот грех невелик. Тем более что не так-то уж много радостей оставалось Дмитрию Сергеевичу.

В августе 1939 года в «Бельведер» въехали новые хозяева. Бунину пришлось переселиться на другую виллу, впрочем, еще более удобную — «Жаннет».

Вид открывался сказочный — на склоны, бурно заросшие пышной южной зеленью, на заманчивые дальние горы, на небосвод, божественным шатром обнимавший землю. Бунин надолго замирал в созерцательной позе, а потом дрогнувшим голосом произносил:

— Какая немыслимая красота! Нет слов и красок, чтобы полно описать прелесть природы…

Обитатели «Жаннет» начинали бесконечный спор: можно ли воспеть прелести природы во всей полноте?

И в те же августовские дни в Берлине и Москве тоже шли разговоры, но не столь бесплодные, и дела здесь решались весьма серьезные.

Утром 23 августа, взревев четырьмя могучими моторами, личный «Кондор» фюрера поднялся в мутное берлинское небо и взял курс на Москву. Штурвал держал шеф-пилот Гитлера Ганс Бауэр.

Две красавицы блондинки в жакетах с золотыми пуговицами лавировали между кресел:

— Вам кофе, коньяк?

Риббентроп от кофе отказался:

— Дайте два коньяка!

Его сопровождали тридцать семь человек — делегация.

Откинув крупную голову на задник кресла, Риббентроп сквозь легкую дремоту, как заклинание, вспоминал напутственные слова Гитлера: «Ни в коем случае нельзя допустить военный альянс России и Запада. Война на два фронта для нас нежелательна. Следует создать видимость дружеских отношений, ради этого даже пойти на уступку Сталину — отдать ему страны Балтии. Мы должны перехитрить Сталина, заманить в ловушку…»

На исходе четвертого часа полета самолет пошел на снижение. Над Москвой было безоблачное небо. Внизу лежали домишки предместий. Бауэр, планируя на асфальтовую аэродромную полосу, выключил моторы. В салоне вдруг наступила тишина. До пилота донесся веселый голос Риббентропа:

— Нам предстоит сыграть трудную партию, Сталин — хитрая лиса. Но мы должны быть еще хитрее и заманить его в ловушку. Скоро вместо серпа и молота над Москвой заполощется флаг со свастикой.

Ровно через сутки, в полдень 24 августа, министр иностранных дел Германии возвращался восвояси. В его портфеле лежал желанный договор со Сталиным — о ненападении.

В тот же день Риббентроп передаст фюреру слова советского вождя, которые тот сказал на прощание:

— Передайте фюреру: советское правительство очень серьезно относится к договору о сотрудничестве и ненападению. Мы не свяжем свои интересы с буржуазным Западом и не нападем на дружественную нам Германию. Даю в том слово большевика!

Гитлер был вне себя от радости. Он с облегчением вздохнул:

— Теперь весь мир в моем кармане! — Вожделенно потер руки. — Европа будет принадлежать мне!

На совещании в имперской канцелярии Рудольф Гесс от имени фюрера успокоил высших сановников рейха:

— Господа, не следует быть наивными. Сталин копит силы для нападения на нас. Мы вынуждены опередить его. Коммунистическая идеология нам ненавистна. Коммунизм — жидовская выдумка для обмана народов. Наш договор лишь ловкий дипломатический ход.

Мир ахнул, узнав об этом сговоре. Газеты наполнились возмущенными статьями, а Бунин провидчески заметил:

— Теперь мир зальется кровью.