Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

И все-таки жизнь была прекрасной!

Можно было не подсчитывать деньги, можно было закатывать пиры для друзей, знакомых и вовсе незнакомых, можно было поддерживать бедных соотечественников, можно было с комфортом путешествовать, как в былые российские годы…

Все это делал, совершал, осуществлял Бунин.

Всюду, куда приезжал он, ждали восторженные встречи, цветы, речи, тосты.

В ноябре 1935 года Бунин писал из Бельгии Николаю Рощину:

«Меня очень чествуют. На вокзале встреча: представители русской колонии, журналисты, фотографы (это 16-го вечером).

После сего (вечером же) обед в Русском клубе. Речи, приветствия. 17-го, в 5 часов, было мое выступление — народу пушкой не пробьешь. Читал неплохо! Овации».

Весной 1938 года совершил турне по Прибалтике. Тридцатого апреля Бунин писал Вере Николаевне из Риги:

«Труднее этого заработка — чтениями, — кажется, ничего нет.

Вагоны, отели, встречи, банкеты — и чтения — актерская игра среди кулис, уходящих к чертовой матери вверх, откуда несет холодным сквозняком…

После чтения был банкет. Множество речей, — искренно восторженных и необыкновенных по неумеренности похвал: кажется, вполне убежден, что я по крайней мере Шекспир…»

Вера Шмидт — студентка в 1938 году. С Буниным ее связала романтическая история. Вот как она вспоминала о встрече со своим героем в Тарту, в театре «Ванемуйне»: «Народу было полно. Нам пришлось тесниться и стоять у стен, молодежи было много — русской, эстонской, немецкой. Бунин вышел с книгой в руках, сдержанно ответил на приветствия, сел к столу. Первым прочел он „Кавказ“… Всего три страницы. Взволнованно и стремительно пишет Бунин здесь о любви, но разве только о любви? Здесь вся Россия, все, что он больше всего любил в ней, — Москва, дорога на юг, степь… Бунин читал при полной тишине и напряженном внимании слушателей… Для нас, кто еще не видел России, это и была она — с ее запахами и голосами, дорогами и селами, горами и морем. Читал он прекрасно. На сцене казался выше своего роста».

Бунин еще загодя сказал:

— Вера, приходите в антракте ко мне за кулисы! — и притворно нахмурился. — Иначе на сцену не выйду.

Шмидт пришла. Иван Алексеевич сидел за зеркальным столиком, откинув бледное и смертельно усталое лицо на спинку резного стула. Закрытые веки нервно подрагивали.

Трудным был этот заработок. Дома в ящике письменного стола он хранил счета гостиниц Лозанны, Милана, Генуи, Загреба, Женевы, Рима, Праги, Лейпцига, Любляны, Венеции, Белграда, Монтре, Сплита, Гертенштейна, Дубровника…

И везде, повсюду были русские, бедные русские. Они с жадностью внимали его словам, запечатлевали в памяти каждый его жест, клали на край сцены к его ногам цветы. Он казался им лучом родного солнца, на мгновение согревшего остывающую от разлуки с Россией душу.

Но однажды в Венеции он столкнулся с другими соотечественниками. Это были крепкие мужички, одетые в полувоенную форму, в высокие хромовые сапоги и со свастиками на рукавах. Вытянув по проходу ноги, они развалились в первом ряду. Бунина они почти не слушали, громко переговариваясь между собой. Лишь один из них, с острым птичьим лицом и жесткими усиками а-ля фюрер, был навязчиво внимателен, постоянно приставая с одним и тем же вопросом:

— Господин Бунин! Вы так и не ответили: какие стихи вы посвятили нам, истинным русским, распятым за святые идеалы? Вместе с фюрером мы освободим Россию…

Бунин сверкнул глазами, желваки напряглись на его лице.

— Распятым, говорите? Да, вам я посвящу стихи. Самые свежие, последней выпечки. Прямо сейчас и сочиню.

Зал замер. Даже в первом ряду подобрали ноги в сапогах. Бунин минуту-другую стоял молча, потом поднял лицо и, глядя в упор на незваных любителей поэзии, чеканя каждое слово, прочитал:

Голгофа не всегда свята —

И воры ведь распяты были,

Но ни Голгофы, ни Креста

Они ничуть не освятили.

…Блестя отличной работы кожей, люди в сапогах направились к выходу. Вечер продолжался.

И снова — вагоны, отели, сцены, публика. У русского поэта была своя Голгофа.

Из дневника Веры Николаевны: «Беспокоюсь о Лёне. С 16 августа ни строки. Ноет сердце за Галю — проедают последние 250 франков» (25 августа 1938 года).

Поди разберись в человеческом сердце!

Мережковские путешествовали тоже.

Только их маршрут был уныло-однообразен: до Рима и обратно.

В отличие от Бунина они катались не за свои деньги, а за счет Бенито Муссолини.

Проявив потрясающую прыть, Дмитрий Сергеевич еще в декабре 1934 года пробился к дуче.

В громадном кабинете Венецианского дворца, украшенного золотой лепниной и убегавшими под высоченный потолок мраморными полуколоннами, Мережковский страстно воскликнул:

— О, великий дуче! Заветная мечта всей моей жизни — создать книгу о вас и о Данте. Как истинный римлянин, вы более всего цените доброту и мудрость и питаете истинное отвращение ко всему гнусному — гомосексуалистам, большевикам и убийцам. Вами восторгается весь цивилизованный мир! И вы служите всему миру!

Вибрируя не только голосом, но всеми частями худосочного тела, норовя поцеловать поросшую волосом руку диктатора, Мережковский зашелся в восторге:

— Вы, несравненный, — это солнце в небе!

Диктатор был явно смущен. Он забормотал:

— Piano, piano! — что, как известно, означает: «Тише, тише!» И добавил, желая прекратить коробивший его разговор: — Теперь я очень занят — воюю, знаете. Давайте наши проблемы отложим на год, а лучше — на два.

Пока Бенито бомбардировал Эфиопию, Дмитрий Сергеевич неустанно бомбардировал его самого — своими восторженными посланиями. Прежде чем шестисоттысячная армия итальянцев окончательно подмяла это государство, но одновременно с занятием Аддис-Абебы в мае тридцать шестого, Мережковский вновь прикатил к дуче. И вновь униженно метал поклоны в Венецианском дворце.

Вместе с Мережковским была неразлучная Зинаида Николаевна. Заглянем в нечто тайное — в неопубликованный ее личный дневник, который она вела во время посещения Италии.

Ее донимают две мысли — величие «замечательного фашиста» и досада на неловкого, подобострастного мужа. Она называет их отношения «неудачным романом». И далее: «Муссолини, конечно, сделал прекрасный жест, исполнив свое обещание и, несмотря на обстоятельства (война!), дав возможность Дм. приехать в Италию для Данте. Не был ли этот, однако, жест известного культурного снобизма? Так же, как его будто бы интерес к Данте и к Дм. во время их первого свидания, в тихое еще время, без войны (в декабре 34 г.). Но Дм., этому интересу тогда поверив, продолжает верить и теперь. Удивительно, конечно, что и в это жаркое время М. нашел-таки возможность дать Дм. новое свидание. Неудивительно, что оно не было похоже на первое: сам Дм. признается, что М. как-то огрубел, смотрел непонимающими, „рачьими“ глазами и как будто забыл и Данте, и Дмитрия. Но Дмитрий попросил второго свидания (и надеется на него), чтобы получить „ответы на некоторые вопросы“…»