Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— А что, Аминад Петрович, Сталин советуется?..

— Обязательно! Пришел Ежов просить у Иосифа Виссарионовича разрешения на арест Бабеля. Тот говорит:

— Бабель все-таки писал про Первую Конную армию. Вдруг Буденный обидится? Надо спросить.

Вызвал Буденного. Спрашивает:

— Семен Михалыч, признайся, тебе Бабель нравится?

Тот лихо покрутил ус и отвечает:

— Это смотря какая бабель!

Анекдот Дон-Аминадо рассказал смешно, но смеяться не хотелось: Бабель уж года три сидел в концлагере.

Выпили шампанского, расшевелились, развеселились, хором спели «Вот мчится тройка удалая…».

Алданов заговорил о мирном договоре Сталина с Германией, о том, что он компрометирует СССР в глазах всего мира.

Зуров возражал:

— Это — большая политическая победа Сталина, потому что ему предстоит война с Японией. Важно обезопасить себя на западной границе.

— А почему он столь бесславно воевал с финнами? — спросил Бахрах.

Зуров важно хмыкнул. Он мнил себя военным стратегом.

— Нарочно! Не хотел показывать свою силу, чтобы сбить с толку потенциальных врагов.

Бунин не выдержал:

— Столько тысяч русских загубить напрасно — «нарочно»! Это, Леня, вы зарапортовались.

— Вовсе нет, сами скоро убедитесь!

— Тогда, думаю, у этого полководца, как говорил Хаджи-Мурат, ума в голове столько, сколько волос на яйце.

Алданов вдруг поддержал Зурова:

— Леонид Федорович, безусловно, прав: для большевистских и фашистских вождей люди не являются объектом заботы. Ради своих политических претензий они спокойно ухлопают миллионы жизней. Подтверждение тому — все эти Беломорканалы и прочие, уложенные человеческими костями…

— И воспетые Горьким, — заключил Бунин.

— Как и другими представителями «самой передовой в мире литературы», — добавил Терапиано, — Шкловским, Никулиным, Катаевым, Зощенко и, конечно, Алексеем Толстым.

— Это сколько надо иметь дурного вкуса и нахальства, чтобы самих себя публично именовать «самыми передовыми»! — рассмеялся Бунин. — Ай да пролетарские писатели!

Высокий, с большими залысинами Юрий Терапиано, поэт и критик, рассказал, что получил письмо от Кисы Куприной. Она сообщает: «Нас восторженно приняли на родине, Александра Ивановича всячески чествовали, только пожить ему не удалось долго — болезнь, с которой он покинул Францию, была слишком тяжелой».

Потом переключились на другую тему — о судьбе Марины Цветаевой, спешно бежавшей в СССР за мужем — Сергеем Эфроном, оказавшимся сотрудником НКВД.

— С Сергеем Яковлевичем у меня связана одна очень странная история, — сказал Сосинский и в нерешительности умолк.

— Мы хотим знать вашу тайну, Володя! — нетерпеливо произнесла Тэффи.

— Хорошо! — Сосинский тряхнул каштановыми волосами. — Как вы знаете, с Мариной Ивановной и Эфроном я был близко знаком. Еще с двадцать пятого года, когда они жили на квартире моей будущей тещи Колбасиной-Черновой…

— В доме восемь на рю Рувэ? — блеснул памятью Бахрах. — Я бывал там у Цветаевой.

— А я там занимал на правах жениха комнатушку, — подтвердил Сосинский. — Однажды Сергей Яковлевич сказал мне: «Мы оба с вами, Володенька, бывшие белогвардейцы. Мы проливали русскую кровь, мы согрешили перед родиной. И теперь наша святая обязанность искупить вину».

— И он сделал вам деликатное предложение? — спросил Зайцев.

— Да. — Сосинский вздернул подбородок. — Он сказал, что является агентом ЧК, и предложил мне работать на Лубянку. Я сказал: «Почему вы доверяете мне такую тайну? Вы что, уверены, что я ваш единомышленник? И чем вы докажете, что являетесь московским агентом, а не провокатором экстремистских эмигрантских организаций?» Эфрон начал лепетать что-то невнятное. Я добил его: «Откуда у вас берется такое безусловное доверие ко мне, что вы рискнули сообщить мне тайну, которая может стоить вам жизни? Почему вы думаете, что я не разглашу вашу страшную тайну в печати?» «Вы не осмелитесь!» — крикнул Эфрон и быстро исчез.

— Я согласен с теми, — вступил в разговор Алданов, — кто обвиняет Эфрона во многих преступлениях: в убийстве генерала Кутепова, Игнатия Рейса, в похищении генерала Миллера и доставке его в Москву.

— Эти преступления в свое время наделали много шума, — согласилась Тэффи. — Как и история с убийством Петлюры…

— Все тайное со временем делается явным! — добавил Зайцев.

Терапиано, вопреки своей с итальянским переливом фамилии, был коренным русским. Он прочитал недавно написанное:

Мы пленники, здесь мы бессильны,

Мы скованы роком слепым,

Мы видим лишь длинный и пыльный

Тот путь, что приводит к чужим.

И ночью нам родина снится,

И звук ее жалоб ночных —

Как дикие возгласы птицы,

Птенцов потерявшей своих.

Как зов, замирающий в черных

Осенних туманных садах,

Лишь чувством угаданный. В сорной

Траве и прибрежных кустах

Затерянный, но драгоценный

Свет месяца видится мне,

Деревья и белые стены

И тень от креста на стене…

— Браво, браво! — захлопал в ладоши Бунин.

Молодые поэты редко ему нравились, им не всегда хватало простоты и отделанности стиха. Даже Цветаеву Бунин считал «излишне вычурной», хотя, безусловно, обладавшей могучим дарованием. Но стихотворение Терапиано пришлось ему по душе — своей ностальгической ноткой.

Осмелевший поэт протянул — «для автографа!» — том «Лики», вышедший в прошлом году в Брюсселе и сегодня на последние тридцать франков приобретенный в магазине Якова Поволоцкого.

Пока Бунин настраивал «вечное перо» и потом твердым угловатым почерком писал несколько дружеских строк, Терапиано спросил:

— Простите, Иван Алексеевич, я читал и слыхал утверждения, что вы всегда выдумываете ваши сюжеты и «Жизнь Арсеньева» вами тоже выдумана…

Бунин утвердительно кивнул:

— Полностью! В том числе и вторая часть романа, которую вам торжественно вручаю с автографом. На склоне ваших дней, когда моя посмертная слава возрастет до необъятных размеров, на аукционе сможете, Юрий Константинович, продать с выгодой. Учтите!

— Громадное спасибо, но я никак не могу отделаться от мысли, что «Жизнь Арсеньева» — роман автобиографичный.

— Все, что мы творим, основано на личном опыте, на собственных ощущениях. Но напрасно думать, что вся жизненная канва моего героя совпадает с моей. Гиппиус — умная (как о себе она думает), но тоже этого не понимает. Писала о «Митиной любви» — «это опыт биографии». Если у Мити первый любовный опыт был неудачным, так, значит, это относится и ко мне? Полная чушь! Впрочем, подымем бокалы…

Пили за мир в Европе, за творческие удачи, за ушедших в мир иной Шаляпина, Ходасевича, Куприна, где-то затерявшегося Сашу Койранского…