Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Сосинский сказал, что ему очень хотелось бы побывать в Москве. Бахрах тоже признался, что не был в Белокаменной.

— Когда, молодые люди, окажетесь в древней столице, — хитро сощурилась Тэффи, — не забудьте, зайдите в Мавзолей, поклонитесь дедушке Ленину.

Дон-Аминадо вновь оживился:

— Анекдот хотите?

— Всегда хотим! — за всех ответил Полонский-старший.

— Ленину в Мавзолей пришла телеграмма: «Вставай, проклятьем заклейменный!» И подпись: «Весь мир голодных и рабов».

Бунин усмехнулся, согласно кивнул, а Вера Николаевна решительно сказала:

— Какой это стыд и кощунство — положить покойника поверх земли! Каким бы злодеем он ни был, к праху следует отнестись по-христиански, с большею милостью — укрыть могильной землею. Хотя бы за оградой — как убийцу…

— Какой-то чернец, которого я встретил в церкви Серафима Саровского на рю Лекурб, древний такой старик, лицо все изъедено глубокими морщинами, а глаза неожиданно молодые, умные, сказал мне еще лет десять назад: «Пока этот покойник смердит на поверхности, не будет России ни мира, ни добра!» Это ему, дескать, такое видение Матери Божьей было. Она явственно эти слова произнесла.

Вера Николаевна перекрестилась:

— Господи, дивны дела Твои!

Пришло время прощаться. Все столпились в прихожей. И никто не расходился. Словно какие-то незримые путы удерживали их вместе, словно что-то сильное и неземное явственно сказало: «Не спешите, запомните этот миг. Никогда более вам не собраться всем вместе. Жизнь прежняя оборвется — еще раз ох как круто переменится!»

Сосинский подошел к Бунину:

— Иван Алексеевич, сегодня мы вспомнили Эфрона.

Я стал свидетелем и даже невольным соучастником убийства сына Троцкого — Седова. В моей типографии он печатал «Бюллетень оппозиции» своего отца, держал корректуру. Вы никогда Седова не встречали?

— Нет. — Бунин понял, что Сосинский хочет доверить ему нечто сокровенное. С иронией: — Счастье такое не выпало.

— Это был молчаливый и почти никогда не улыбавшийся блондин. Он обладал страшной физической силой. Прямо-таки Самсон! У меня был сосед — французский полицейский. Он напивался по субботам, как по расписанию. И в этом скотском состоянии избивал семейных — жену и детей. Эти истории выбивали нас из колеи, мешали держать корректуру — мне «Воли России», Седову — «Бюллетеня» Троцкого.

Когда однажды вновь за стеной раздались звуки ударов и вопли истязуемых, мы отправились к полицейскому.

Без стука распахнули дверь. Полицейский как раз зверски бил жену, за которую цеплялись орущие детишки — мальчик и девочка.

Седов молча подошел к истязателю. Своей громадной ручищей оторвал его от жертвы и так ахнул полицейского в челюсть, что тот грохнулся на пол едва ли не замертво. Великий Демпси, ей-богу, позавидовал бы такому свингу.

Бунин смертельно устал, но он с интересом слушал Сосинского, над которым порой любил подтрунить, называя иронически его «товарищем поэтом», хотя знал, что тот прозаик. Более того, еще в двадцатые годы весь литературный молодняк Бунин обозвал «комсомольцами».

Молодые возмутились. «Среди нас есть такие, что не только сражались с большевиками, но за отечество приняли раны. А нас академик оскорбил „комсомольцами“! Требуем если не удовлетворения, то извинения» — так шумели белые «комсомольцы».

Гордому Бунину пришлось принести свои «сожаления».

Сосинский был одним из самых возмущенных.

В январе тридцать первого года на собрании литературного кружка «Кочевье» он делал доклад о молодой русской литературе за рубежом. Отчет появился в нью-йоркской газете «Новое русское слово»: «Сосинский очень резко говорил об Иване Бунине и обмолвился фразой, которая шокировала большинство собравшихся:

— Максим Горький в СССР относится гораздо сочувственней к эмигрантской литературной молодежи, чем Бунин, проживающий в эмиграции».

И тут же признался, что действительно, если и можно говорить об успехах, то только поэтов. Из прозаиков отметил одного — Газданова. Бунин возражал:

— Оторванные от родной почвы, не успевшие набраться на родине жизненного опыта, молодые литераторы не сумеют создать на чужбине ничего значительного. Разве что в редких исключениях, как Владимир Набоков, Марк Алданов или Борис Поплавский.

Но теперь все прошлые раздоры были позабыты. Бунин «верхним чутьем» понял, что сейчас Сосинский поведает нечто необычное, тайное.

— Однажды в типографии появился Эфрон… — Рассказчик понизил голос.

— Ян, проводи гостей! — крикнула Вера Николаевна.

— Давайте встретимся завтра в кафе Мюра? — предложил Бунин.

Хозяева раскланялись, обнялись, с некоторыми расцеловались.

Вера Николаевна, как всегда, была радушной:

— Приезжайте, дорогие, к нам на юг. Гостите, дышите горным воздухом — целебный он у нас. Всем место найдем!

— Дорожку знаем, — дружно отвечали визитеры. — Поди, не в первый раз ее торить. Приедем.

— Если только… — Бунин осекся, не договорил фразу: «…если не будет войны». Слишком часто его печальные предсказания сбывались, лучше промолчать!

Назавтра жизнь опять круто переменится.

Будут падать бомбы, руша старинные дома.

Жерла орудий выплеснут дьявольское пламя, пожирая прекрасные сокровища — человеческие жизни.

Усовершенствованные печи крематориев примут в свои чудовищные недра живых людей.

Трогательный Сосинский не увидит Бунина — никогда. Он уйдет добровольцем сражаться с гитлеровцами.

Но свой рассказ о той странице российской истории, которая долго оставалась неразгаданной тайной, он поместит в свои воспоминания, которые назовет «Конурка».

Это толстенные тетради, исписанные аккуратным каллиграфическим почерком. Некоторые из них автор в свое время передал мне. Вот короткий отрывок:

«На отца Седов совсем не был похож — белокурый, кудрявый, скуластый — ну прямо рязанский парень, весь в мать (чью фамилию он носил для конспирации, мать его была русской). Как-то на службу ко мне зашел муж Марины Цветаевой — очаровательный, всегда обворожительный — кумир всех парижских дам — Сергей Яковлевич Эфрон.

— Я слыхал, Володенька, у вас тут бывает сын Троцкого. Хотелось бы взглянуть на него, любопытно все-таки.

— Он человек очень неразговорчивый…

— Я с ним говорить не буду. Только посмотрю на него. Когда он бывает?

— По субботам после обеда.

В ближайшую субботу Эфрон снова зашел ко мне. Я молча, глазами указал ему на открытую дверь соседней комнаты.

И слышу голос Сергея Яковлевича, как всегда вкрадчивый и ласковый:

— Здравствуйте! Можно попросить у вас интервью для одного из русских ежемесячников?..