Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Савинков с неуместной ухмылкой произнес:

— Мое почтение гордости российской литературы! — Чуть помедлив, протянул руку. — Мне нравятся ваши стихи, а проза… Литература должна провозглашать высокие идеи, а в ваших книгах я идейности, простите, не обнаружил.

Бунин усмехнулся:

— Борис Викторович, для вас все идеи, как понимаю, заключаются в коробках.

— В каких таких коробках? — Савинков сморщил лоб.

— С динамитом, когда их швыряют в людей. Такой идейности, сударь, в моих книгах действительно нет. Я никогда не призывал к убийствам и погромам. Для меня свята заповедь Христа: «Не убий!»

Савинков покраснел, зло дернул головой, но не проронил ни слова. Они сели в лифт, поднялись в квартиру Цетлиных. Савинков оставался в мрачном настроении. Это заметили все. Мария Самойловна участливо спросила:

— Борис Викторович, что нынче с вами?

Тот что-то буркнул в ответ и повел ничего не значащий разговор с Толстым. После обеда, когда все перешли в чайный зал пить кофе с коньяком, Савинков подошел к Бунину и остановил тяжелый взгляд на его переносице. Медленно, словно вытягивая клещами из себя каждое слово, сказал:

— «Не убий!» Было время, когда эти слова пронзили меня копьем. Теперь… Теперь они мне кажутся ложью. «Не убий», но оглянитесь вокруг себя — убивают все: из пушек, из ружей, бомбами из самолетов. Даже словом убивают, сокращают жизнь близким людям. А что теперь происходит в России, как не массовое убийство кремлевскими властителями русского народа? Все убивают вокруг. Льется «клюквенный сок», затопляет даже до узд конских. Человек живет и дышит убийством, бродит в кровавой тьме и в кровавой тьме умирает. Хищный зверь убьет, когда голод измучит его, человек — от усталости, от лени, от скуки. Такова жизнь.

Таково первозданное, не нами созданное, не нашей волей уничтожаемое. К чему тогда покаяние? Для того, чтобы люди вроде вас, которые никогда не посмеют убить и трепещут перед собственной смертью, празднословили о заповедях завета?.. Какой кощунственный балаган! И вы смеете меня обвинять в убийстве?

Бунин жестко возразил:

— Вот вы лили кровь невинных жертв. И многого вы достигли? Вы, Борис Викторович, и ваши собратья революционеры разрушали законную власть. Не будь вашей зловредной деятельности, нынче не сидели бы на троне сифилитик Ленин и местечковый Троцкий, люто ненавидящие Россию и ее народ.

Савинков нервно дернул головой, зрачки его болезненно расширились, словно Бунин дотронулся до больного нерва. Сквозь стиснутые зубы выдавил:

— Да, вы правы: позади свежевырытые могилы. Но впереди… Да, я, тот, кто организовал множество террористических актов — от убийства министра Плеве до великого князя Сергея Александровича, — утверждаю — Белое движение не имеет перспектив. Впереди — реки крови, которые поглотят всех нас! Интеллигенция, революционеры, народ заслужили катастрофу, ибо не дорожили благом… — Он безвольно опустил руку, зацепил рюмку, и коньяк пролился на паркет. Тяжелое предчувствие близкого конца беспощадно терзало его.

Из дневника Веры Николаевны 19 апреля 1920 года:

«Обедали вчера у Толстых с Набоковым. Набоков, очень хорошо по внешности сохранившийся человек, произвел на меня впечатление человека уже не живого. Он очень корректен, очень петербуржец… Разговор шел на политические темы, между прочим, о царе. Про Николая II он сказал, что его никто не любил и что сделать он ничего не мог.

…Вчера за обедом Толстой очень бранил Савинкова: „Он прежде всего убийца. Он умен, но он негодяй“».

Над Парижем громыхала весенняя шумная гроза. Дождь ударил по островерхим крышам, стоки переполнились мутной водой. Но уже к полудню небо расчистилось, солнце сияло вовсю.

Бунин собрался было на прогулку, как зазвенел дверной звонок. В квартире, весело похохатывая, в новом дорогом костюме и с гвоздикой в петлице появился Толстой. Был он породист, плотен в плечах, а на бритом самодовольном лице поблескивали стеклышки пенсне, придававшие ему несколько высокомерное выражение.

— Сегодня я при деньгах, — выпучивая глаза и явно веселясь, важно произнес он. — Этот факт сам по себе столь удивителен, что я горю желанием отметить его вкусным обедом. Приглашаю в самый роскошный ресторан, куда только супруги Бунины пожелают!

— Если «самый», то тогда «Медведь»!

…До «Медведя», однако, путники не дошли, а остановились на Больших бульварах. Здесь они заняли место в одном из бесчисленных кафе, занимавшем более половины широкого тротуара. За небольшими столиками часами просиживала публика, не торопясь прихлебывая кофе, пиво, смеси различных крепких напитков с сиропами.

Мимо беспрерывно тек разноперый людской поток — поток беззаботных и веселых людей. Они шутили, улыбались, ухаживали за смазливыми официантками и цветочницами.

И только наши россияне оставались серьезными, и чем больше пили вина, тем больше эта серьезность переходила в лютую мрачность.

Толстой, изрядно раскрасневшийся, стучал кулаком по столу:

— Почему мы потеряли Россию? Да потому, что в белом стане были интриги, раздоры, бестолковщина. Колчак, Врангель, Корнилов, Краснов — каждый тянул в свою сторону, не желая согласовывать свои действия с другими. А вот сугубо штатские Ленин и Троцкий четко понимали смысл и стратегию Гражданской войны, понимали лучше Деникина и Колчака. Бредовыми идеями они сумели привлечь на свою сторону народ, холодным расчетом зажгли в его сердце дурные страсти — зависть, злобу, ненависть к богатым.

— А сейчас что, наши поумнели? — вздохнул Бунин. — Нисколько! Поражение ничему белых вождей не научило. За несколько дней, что живу в Париже, успел многого наглядеться. В России еще война гремит, а тут десятки партий, групп, объединений возникли, как поганки после дождя. И все ищут способы самоутвердиться, каждая партия заявляет: «Только на наших стягах написаны священные слова — свобода, демократия, освобождение отчизны от большевиков!»

— И оплевывает всех остальных, — бушевал Толстой. — Нет, дорогой Иван Алексеевич, от белых генералов ждать нам ничего хорошего не приходится! — Помолчал, отпил из стакана и добавил: — От красных, понятно, тоже, кроме удавки, ждать нечего. В западню мы попали.

Вера Николаевна с искренним страхом прошептала:

— А как тогда жить?

Бунин ответил:

— Помнишь историю чудного малинового, в полном цвету репейника, о котором Толстой пишет в «Хаджи-Мурате»? Репейник был страшно крепок, так цепко глубокими корнями держался за почву, что вырвать его было невозможно. Вот и мы, русские люди, если хотим выжить, должны глубоко пустить корни в чужую почву, стиснуть зубы и продолжать каждому делать свое дело — изо всех сил.