Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Толстой скептически хмыкнул:

— И нам, писателям, продолжать книги сочинять? Для кого? Наш читатель остался в России…

— Да, писать! — Бунин твердо посмотрел в глаза собеседнику. — Нам Бог дал талант не для того, чтобы мы ленились или спивались. Надо стиснуть зубы и работать, работать, прославлять Россию. Наши книги дойдут до родины [2] Справка для любопытных. Русские люди, оказавшись на чужбине, благодаря своей могучей духовности не потерялись, умели глубоко пустить корни в чужую почву, расцвести ярко. Как бы материально скудно россияне ни жили, культурная жизнь зарубежной России дала мощные всходы и богатый урожай. Вот они, красноречивые цифры, которые не должны утомить читателя. С 1918 по 1932 год выходило 1005 (!) названий русских эмигрантских газет и журналов. За этот же период напечатано — умопомрачительная цифра! — около 7400 трудов по философии, истории, юриспруденции и другим наукам. Большинство этих работ пронизано естественным и очень нравственным неприятием кровавой власти кремлевских вождей. .

— Кого только нет в Париже! — с удивлением восклицал Бунин. — На каждом шагу встречаю знакомых: артисты, писатели, сейчас какой-то полковник встретился, про Юлия и Москву стал расспрашивать. А я даже не мог вспомнить его лицо, где мы с ним встречались!

— Мне здесь очень нравится! — с серьезным видом говорил Дон-Аминадо. — Париж — милый городок, хотя по сравнению, скажем, с Одессой у него есть большой недостаток.

Бунин удивился:

— Какой такой недостаток?

— Видите ли, Иван Алексеевич, уж очень тут много… французов!

Бунин улыбнулся, а этот анекдот пошел гулять по Парижу.

Господь наградил даром провидения не только поэтов, но и женщин, существ, впрочем, совершенно необычных, я сказал бы, даже неземных. Вспомним дневниковую запись Веры Николаевны от 19 апреля, остро почувствовавшей в одном из руководителей кадетской партии В. Д. Набокове (отце писателя) не живого .

Минет чуть меньше двух лет, и это пророчество исполнится. Все произошло во вторник 28 марта 1922 года. Филармоническое собрание Берлина было переполнено. Тут собрался русский монархический съезд. Митрополит Евлогий благословил присутствовавших, а граф С. С. Ольденбург сделал доклад о российском престолонаследии.

Съезд шел своим размеренным порядком, пока на трибуну не поднялся Милюков. Темпераментно сжимая кулаки, Милюков страстно обращался к залу:

— Да, мы были вынуждены покинуть Россию. Изгнание мы предпочли позорному сосуществованию с большевиками. Оставшись, мы как бы примирялись с тем, что они насилуют нашу родину. Теперь же, не подчинившись тирании, мы остались верны идеалам свободы и чести своей страны…

Кто-то из зала выкрикнул:

— Ведь ты сам свергал монархию, помогал жидам устанавливать свою власть!

Милюков резко повернулся на голос, хотел что-то возразить, но не успел. Два человека в форме гвардейских офицеров не спеша подошли к краю сцены, вынули револьверы, направили их на оратора. Один из офицеров (его фамилия оказалась Шабельский-Борк), высоченный, с громадными, закрученными кверху усами, словно оглашая приговор, отчеканил:

— За предательство национальных интересов, за измену императору и отчизне прими, негодяй, пулю…

Но прежде чем грянули выстрелы, со сцены навстречу покусителям метнулся Набоков. Словно знаменитый Джек Демпси, он мощным свингом — боковым ударом справа — поверг на пол усатого. На другого стрелявшего не нашлось молодца. Он в упор расстрелял безоружного Набокова.

На злоумышленника бросилось несколько человек, скрутили ему руки. Но трагедия этим не кончилась. Пришедший в себя Шабельский-Борк начал стрелять в ряды зрителей. Пять человек были ранены. Милюков не пострадал.

Набоков, держась за грудь, все еще стоял на ногах. Сквозь пальцы бежала густая, липкая кровь. Потом он медленно осел, взор его стал затухать.

Все газеты — эмигрантские, немецкие, французские — опубликовали сообщение о случившемся и очень сочувственные некрологи убитому: «Это был настоящий русский — мужественный и благородный».

Следствию удалось выяснить, что фамилия другого убийцы Таборицкий. За год до этих событий он покушался на жизнь председателя III Государственной думы, военного министра Временного правительства А. И. Гучкова.

Убийцы были преданы суду и приговорены к длительным срокам пребывания в тюрьме. Освободит их досрочно Гитлер, когда станет рейхсфюрером. Крепкие ребята ему были нужны для важных дел. По берлинским улицам станут маршировать мужики со славянскими лицами, в хромовых сапогах и белых рубашках, с красными нарукавными повязками, на которых в синем квадрате белым шелком будет красиво вышит знак свастики. Нам об этих молодцах еще предстоит говорить. А пока сообщим, что в Берлине будет создан «Отдел русских беженцев». Возглавит его генерал Бискупский. Правителем канцелярии станет Таборицкий, а секретарем — нокаутированный Шабельский-Борк.

Вернемся, однако, в Париж весны 1922 года.

31 марта множество русских собрались в Русской православной церкви на рю Дарю. Церковь эта была построена по блестящему проекту архитектора Р. И. Кузьмина еще задолго до большевистского переворота. Теперь здесь предстояло несколько десятилетий отпевать самых знаменитых покойников — от Шаляпина до Бунина. Но весной двадцать второго года — 31 марта, была панихида по Набокову.

На сей раз протоиерей Сахаров отслужил панихиду по убиенному. Газеты ностальгически писали: «Превосходное пение церковного хора звучало родными, с детства знакомыми напевами».

Ностальгия, ностальгия!.. Чувствует ли ее кто больнее русского человека? Одни старались заглушить ее алкоголем в расплодившихся кабачках, где песни грудастых цыганок исторгали слезу из глаз вчерашних полковников, корнетов и казачьих атаманов. Другие заглушали ее пистолетными выстрелами, в других или себя — все равно. Третьи — беседами о литературе и высоком искусстве.

«Вчера были у Толстых по случаю оклейки их передней ими самими. Пили вино. Толстой завел интересный разговор о литературе, о том, стоит ли вообще ему писать. Говорили о том, что литература теперь заняла гораздо более почетное место, чем это было раньше…» (Запись Веры Николаевны 28 апреля.)

Бунины начали приходить в себя после беженских страданий, но один вопрос постоянно донимал их: как и на какие средства существовать дальше?

— Живите, дорогие, сколько вам захочется, — убеждала их Цетлина.

Но эта любезность не утешала. Последние иллюзии относительно гостеприимных хозяев рухнули 10 мая, когда очаровательная голубоглазая дочка Марии Самойловны Шурочка (от первого брака с эсером Авксентьевым) простодушно спросила: