Бямбын Ринчен - Заря над степью

— Вот она. Твой батюшка перед отъездом на родину подарил. Дерево это душистое, чувствуешь, как пахнет? У нас здесь такое не растет. Этого запаха моль боится. Ничего в сундуке не трогает.

Чжан-ши взяла в руки шкатулку, искусно вырезанную отцом. И шкатулка, и распространяемый ею пряный запах напомнили ей родной дом, вспомнила она старенькую, добрую, как эта приветливая русская женщина, мать. Она осторожно поставила резную коробочку на стол, порывисто встала со скамьи и обняла добрую женщину.

— Вы так похожи на мою маму, — взволнованно прошептала она. Петровна поцеловала Чжан-ши в лоб.

Вошел Никита. Из кухни доносился разговор Насанбата и Ивана. Стукнула дверь. С улицы вошел Батбаяр.

— Ну, Петровна, ты что-то замешкалась… — загудел Иван. — Пора попотчевать гостей.

Он пригласил Батбаяра в горницу.

Напились чаю. Поели пельменей, приготовленных по-сибирски. Выпили подогретой по здешнему обычаю хорошей китайской водки — ханжи. Старики раскраснелись. Они уселись на широкую скамью, устланную войлочной подстилкой, и началась беседа.

— Доставили мы вам хлопот. Может, раздобуду юрту, поставлю у тебя. Правда, моя сноха, бедняжка, никогда не зимовала в юрте… Ты, Иван, только откровенно скажи, что думаешь, без церемоний, — тихо говорил Батбаяр.

— Дорогой Батбаяр, у еас, у русских, есть старинная поговорка: в тесноте, да не в обиде.

Скромная Чжан-ши, чтобы не метать разговору стариков, увела детей в кухню. Насанбат сидел у окна, прислонившись к стене. Его клонило ко сну. Чтобы стряхнуть дремоту, он вышел на воздух. Никита нёс из саней одежду, подстилки и остальные вещи.

— Никита-гуай, не знал я, что вы возитесь с нашими вещами. Простите, пожалуйста.

— А, пустяки. Ты ведь устал в дороге. И наверное, еще не совсем поправился. Я уже почти все перенес в чулан. Пошли в дом. Как рана? Затянулась? Вечером посмотрю.

— Уже заживает, ничего, не беспокойтесь.

— Ну и хорошо. У нас здесь тихо. Ни гаминов, ни белых — никого. Сын мой в Красной Армии, воюет за советскую власть.

На крыльцо вышла Петровна и позвала Насанбата:

— Сынок, заходи в избу. Я тебе постель приготовила. Ложись, отдыхай с дороги.

Здесь, в тишине, Насанбат постепенно отошел и успокоился. После Урги где свирепствовали солдаты Барона, у добрых русских стариков, принявших его как сына, ему было хорошо, как почке в сале.

Местные араты приезжали лечиться к Никите: кто на осмотр, кто за лекарствами. Они расспрашивали Насанбата о новостях в столице, о том, что происходит в стране. Те, кто еще недостаточно хорошо знал Насанбата, боялись обронить лишнее слово, разговор вели издалека, не спеша подойти к сути. Но те, кто знал Батбаяра — открытого, справедливого, много повидавшего на своем веку, — считали, что и сын его должен быть таким же прямым, умным и хорошим человеком, и потому говорили с ним откровенно, делились сомнениями, спрашивали обо всем, что их тревожило.

— Так кто же нам настоящий друг? Белые русские Барона Унгерна, которые изгнали из Урги гаминов и снова посадили на ханский престол богдо Джавдзандамбу? Или красные русские?

Некоторые ламы называют Барона перевоплощенцем Пятого богдо. Другие ламы считают его перевоплощенцем гения-хранителя Гэсэр-хана. Кто же прав?

Послушать наших лам, так все, кто вступил в армию Сухэ-Батора и Чонбалсана, клянутся, что готовы убить отца, мать, ламу-наставника и в подтверждение этой клятвы проползают под русскими женскими панталонами, Неужели это правда? — спрашивали араты.

Насанбату было ясно, что ламы, нойоны, пользуясь неграмотностью, отсталостью, слепыми суевериями народа, умышленно держат его в неведении и распространяют самые невероятные и мерзкие слухи.

Иногда араты рассказывали, от кого они слыхали ту или иную небылицу. Источник был всегда один — черные и желтые феодалы, правители нойоны, сановные ламы — все те, кто во времена гаминов получали чины и посты, а потом перешли на сторону Барона, надеясь и тут сохранить все привилегии. Больше всего боятся они народно-освободительного движения, которое разгорается на севере.

Насанбат разоблачал ложь и клевету лам и нойонов, раскрывал людям истину. В Урге Насанбат бывал в нелегальном кружке, слушал Сухэ-Батора, Чойбалсана, русских революционеров Кучеренко, Гембаржевского. Теперь он пересказывал все, что узнал об учении Маркса и Ленина, о большевистской партии, о Февральской и Октябрьской революциях в России, о Красной Армии, о том, как сражается Красная Армия России против контрреволюции и интервенции, в которой приняли участие Америка, Япония и Англия. Он говорил о присяге [154] Присяга — здесь речь идет о документе, принятом членами революционного кружка в Урге; он явился для них программой и уставом. , принятой людьми, которые во имя родины поставили перед собой цель, не щадя жизни, бороться за освобождение своего народа от многовекового гнета внешних и внутренних поработителей.

Старики, поговорив с Насанбатом, уходили довольные.

— Мы, темные люди, точно дикие гуси, заблудившиеся в тумане, не знаем, в какую сторону двигаться. Оказалось, что даже ламы-наставники, которым мы верили, вводили нас в заблуждение. Когда мы услыхали правду о Сухэ-Баторе и Чойбалсане, которые борются за нас, за наши права, за наше счастье, когда узнали, что есть у нас верный друг — советский народ, который поможет нам, как брат, будто солнце взошло в темной ночи. Не случайно, право, не случайно еще предки наши говорили, что, по преданию, от России, с севера, придет к нам помощь, освобождение от чужеземного гнета.

А простые скотоводы говорили так:

— Теперь пусть только попробуют забрать наших детей в армию Барона, пусть только попробуют послать сражаться против армии Сухэ-Батора и Чойбалсана или против Советской России! Нашим детям не по пути с Бароном, они повернут свое оружие против него.

Но приезжали и совсем иные гости. Однажды к старику Ивану приехал лама-чиновник в сопровождении телохранителя. Раскормленный, толстый, со знаками отличия, нашитыми сзади и спереди. Минуя кухню, он прямо прошел в горницу. Он искоса бросил взгляд на Чжан-ши, помогавшую Марии готовить обед. Усевшись в горнице, он вытащил из богато расшитого чехла резную нефритовую табакерку, потянул носом белого тибетского табаку, потом выдохнул, словно выпустил клубы белого дыма, и обратился к Петровне с вопросом:

— Есть слух, что у вас живет монгол, изгнанный, как дзолик, из хошуна нойона Лха-бээса, говорят, он возвратился с женой-китаянкой. Это правда?

— Да, у нас живет сын нашего друга с женой и детьми, — ответила доверчивая старушка.

— И чем же он у вас занимается? Долго здесь пробудет? — расспрашивал лама, продолжая нюхать табак.